Знат

Карандаша стало мало, я начала подбирать краски. В чате нашего курса написали, что завтра крайний срок, когда можно принести сырую работу. Опять я все оставила на последний день. Хорошо, что не час, как это было на первом курсе.

Плейлист дошёл до конца и начался заново. Была секунда тишины, которая оказалась оглушительной и буквально выкинула из головы все мысли.

А когда они вернулись, я буквально увидела эту работу: заканчивался тоннель, скорее всего это метро, я такие стены видела на фотографиях на стенах новой станции, а за тоннелем золотое, с зелёными пятнами, поле. В поле лежал человек. Одет обычно, так сейчас модно – плащ, широкие брюки, белые кроссовки. На нем была еще шляпа. Правда, теперь она отлетела и валялась где-то в траве.

Человек был ранен, из его ран росли молодые побеги.

Поле осеннее, золотые колосья уже перезрели и стали осыпаться, а среди них росли сухие цветы.

Мне кажется, этот человек что-то знал, хорошее или плохое – непонятно. И его за это знание убили.

Да, его точно убили, после таких рубленных ран не выживают, даже в кино.

Таким мне снова представился «Последний знающий», самую первую свою идею я уже давно не помнила, а эта мне понравилась. Одинокий молодой человек, жизнь которого завершилась таким жутким образом, вокруг больше никого. Только поле, которое стало для этого человека могилой.

Когда бабушка вернулась с работы, я почти закончила картину. Про обед так и не вспомнила, зато очень была довольна результатом.

– Опять не поела? Что хоть нарисовала? Снова страсть свою?

– Нет, не страсть, смотри, сколько света, – я улыбнулась.

Бабушка покачала головой.

– Откуда ты только берёшь эти образы…

Ответ ей не был нужен, мы давно уже перестали с ней ругаться на тему того, что я делаю. Просто обе поняли, что живем в двух разных мирах, и бесполезно перетаскивать друг друга на свою сторону. Бабушке очень не нравились образы, которые я рисовала, она считала, что я к себе приманиваю все темное в этом мире. Надо рисовать светлое, чтобы в жизни было больше света, а тьмы и так достаточно, весь интернет во тьме.

– Спать чтобы легла нормально!

– Хорошо, баб.

Я решила отвезти картину в вуз, чтобы там ее закончить, а заодно и показать куратору. Откопала подходящую сумку, обмотала холст газетой и поехала в институт. Телефон забыла поставить на зарядку, и надеялась, что он доживет до аудитории, где можно воткнуться в свободную розетку и не переживать, что связь с миром прервётся.

Автобус, метро, убаюкивающие шумом поезда. Я проснулась, когда пропустила свою станцию, выскочила из поезда, обогнав закрывающиеся двери, и только на платформе поняла, что оставила холст в вагоне. Состав махнул мне хвостом и скрылся в тоннеле.

Мир сузился до одной точки удаляющихся фар, а потом и вовсе скрылся за изгибом тоннеля. В смысле я забыла холст?

Я ругнулась так, что дежурящие на станции полицеские косо на меня посмотрели.

Первая мысль, которая пришла мне в голову, была страхом, что картину надо рисовать заново. Вторая оказалась более логичной – позвонить в отдел находок метро и спросить про картину. Я надеялась, что пока ищу номер, куда звонить, какая-нибудь добрая душа отнесёт мою картину дежурному по станции и тот в свою очередь передаст ее в бюро. Я в панике гнала мысль, что картина потеряна безвозвратно. Я же только ее нарисовала. Ну как я могла ее забыть? Сегодня вообще был последний день сдачи, если я сегодня не привезу хоть что-то, деканат меня повесит, буквально.

Мне не было смысла ехать в универ, поэтому я села в поезд до дома, подключилась к вайфай в вагоне и стала искать контакты бюро находок метро. Позвонить я решила, когда окажусь в тихом месте, где-нибудь на улице во дворах, а не на шумной станции.

В очередном перегоне вайфай отвалился, я включила загруженный в память телефона плейлист и закрыла глаза. К счастью, зарядка позволяла.

У студента в метро, как у собаки Павлова, срабатывает рефлекс: сел – заснул.

Я снова вырубилась.

* * *

Красная лампочка мигала, била прямо в глаз. Гудело электричество. Я хорошо знаю этот звук: когда поезд в тоннеле останавливается, все разговоры прекращаются, и ты просто сидишь и ждёшь, когда мы все поедем дальше. А вокруг гудит. Оглушительно громко гудит. Только обычно в этот момент лампочка не мигает, просто горит свет в вагоне и все терпеливо ждут. А в первом вагоне машинист переговаривается с диспетчером, слушает номера составов и ждёт команды.

Я открыла глаза и села. Лампочка висела прямо надо мной и с тихим щелчком гасла и загоралась вновь. Поезд стоял на станции, открыв все двери, даже те, что вели в стену. Кроме меня в вагоне больше никого не было. На станции в принципе вообще никого не было: ни дежурных, ни уборщиков, полицейские не патрулировали станцию. Стоял полумрак, местами мигали те самые раздражающие красные лампочки и непрестанно гудело электричество.

– Сколько же я спала?

Я потёрла лицо, встала и вышла из вагона, немного шатало и подташнивало.

– Ложись!

Меня оглушило чьим-то воплем, а после грохотом. Станция содрогнулась, и я упала на пол.

– Уходим! Нет, стой! Прячься-прячься!