Знатная полонянка

– Так за то меня прозывают то ведьмой, то колдуньей… А нет-нет, горлопан находится, гнев людей против тебя направляет. Придут, да и сожгут тебя вместе с избой…

Неумёха перекрестилась.

– Пронеси, господи!

– Напугала я тебя?

– Ну ежели подумать, всякое дело может бедой обернуться… Женщины вот при родах помирают, что ж теперь, и не рожать вовсе?

– Ты будто что сказать хотела?

– Хотела, матушка… Он поддаётся!

– Кто, Любомир?

– Горб его поддается! Сперва такой твердый был, как булыжник. Мнешь его, мнешь – ничего! А ныне спина как бы отзывается. Мол, нравится мне это, наберитесь терпения…

– Так тебе спина и сказала?

Неумёха опустила глаза.

– Ты надо мной смеешься, а я чую, Любомиру легче стало. Только он молчит, всё ещё не верит. – Она помолчала и выдохнула: – Мы ведь горб ему промерили?

– Вестимо. И что?

– А то, что его спина как бы длиннее стала, а сам горб меньше.

– Ты Любомиру об этом говорила?

– Нет.

– И помалкивай. Ещё посмотрим. Хуже всего – зря обнадёживать.

– И еще, матушка-боярыня, домой я сбегаю, ребятишек покормлю.

– Сбегай. Ежели тебе трудно, ты скажи, я ведь не неволю.

Шагнувшая было к двери Неумёха застыла на месте.

– Не могу не приходить. Я давеча Пресвятой Богородице молилась, так голос мне был.

– Голос?

– Голос! И сказал он мне: отныне, Неумёха, дело твое – хвори людские лечить.

– Ой, врёшь ты, девка, – улыбнулась Прозора. – Да не гоню я тебя. Беги, корми своих ребятишек. И возвращайся. Я теперь, пожалуй, без помощницы и не смогу.

– Я – мигом!

Неумеха и вправду побежала, а Прозора положила голову на руки и незаметно для себя заснула. Среди бела дня!

Наверное, в Холмы как раз спустился ненадолго языческий бог сна, потому что присевший под яблоней Любомир тоже нечаянно заснул. Скорее от усталости. Сидел себе, думал, да и провалился в сон. Совсем замучили его бабы своим лечением!

Нет, он не жалуется. Знахарка пока ни в чем его не обманула. Сказала, будет трудно. Так и есть. Обещала – будет больно. Если бы ещё поклялась, что его муки не напрасны… Не обещала. Теперь остается лишь ждать да надеяться. На чудо или на самого себя?

Глава тридцать седьмая

Третий день шел по русской земле верблюд Анастасии. Прежде она и не представляла, что монголы зашли на Русь так далеко.

Она невольно шла вслед за огромным войском, которое, словно гигантский плуг, захватывало и вырывало с корнем города и селения, оставляя за собой развалины городских стен, пепелища сёл да трупы…

Молодая женщина поняла наконец всю глубину страшного бедствия Руси. Первое время она ещё останавливалась подле мертвых. Двоих – мужчину и женщину, подумала, что муж и жена, – изрубленных на куски, кое-как похоронила, но потом поняла, что у неё попросту не хватит сил хоронить всех.

А куда она шла? Туда, где, как ей казалось, был родительский дом. Она не знала, далеко он или близко, но почему-то ждала, что за следующим поворотом откроется серебристая лента реки её детства и покажется на невысоком пригорке церковь Лебедяни, городские стены…

Она ждала этого и боялась: а вдруг и здесь побывало войско и оставило после себя лишь развалины и трупы.

Ее сынишка, впервые проснувшийся в корзине на спине верблюда, пришел в восторг и, показывая на него пальчиком, закричал:

– Мока!

Так верблюд и стал Мокой, охотно откликаясь на странную кличку.

Анастасии повезло с ним. Это животное, привычное ко всякого рода поклажам, терпеливо переносил любой корм и любые дороги. Он покорно вставал и ложился по мановению её руки и без устали шагал версту за верстой.

Никто ни разу не встретился ей. Поначалу солнце ещё было жаркое, жгучее, потому она разорвала свое покрывало и прикрыла корзины с детьми.

Владимир попытался даже вставать в корзине, и Анастасия вынуждена была привязать его к верблюжьей упряжи. Из куска покрывала она соорудила для него маленькую чалму.

Чего у неё было теперь вдоволь, так это воды, а ночуя с детьми в одной брошенной избе, она нашла в сенях немного брюквы.

Негде было достать молока, и она кормила Владимира чем придётся. Хорошо, что неприхотливостью в еде он пошел в своего отца Всеволода, даром что тот был князем. Он с одинаковым удовольствием ел печёную репу и сырую морковку, которую Анастасии удалось отыскать на заброшенном огороде.

То ли верблюд шел теперь слишком быстро, то ли войско впереди них почему-то сбавило шаг, но на пути Анастасии стали встречаться все более свежие пепелища. Кое-где сожженные дома ещё дымились, и тогда она испугалась: вырваться из плена, чтобы опять попасть в плен?

И она решила свернуть в сторону от дороги, по которой шло войско.

Анастасия и теперь двигалась на север, но уже забирала левее, к западу.

Прошло две недели её странного, одинокого пути. Несмотря на теплые дни, начало осени уже давало себя знать холодными ночами.

Анастасия укладывалась с малышами на жесткой войлочной подстилке и укутывала детей одеялом из верблюжьей шерсти. Она часто просыпалась, прислушиваясь к их дыханию, боялась, что дети простудятся. Но пока обходилось. Всё же она с тоской оглядывалась по сторонам, в надежде увидеть хоть какое-нибудь жильё.