Знатный род Рамирес

— Чего мне нужно? Побойся бога, Тито!.. Представь себе на минуту, что я влюбился в дону Ану… или, скажем, что мне крайне важно жениться на ней! Я не влюблен, и жениться мне не нужно, но ты представь! Разве можно отговаривать друга, не приводя ни доводов, ни веских доказательств?..

Тито опустил голову и в полном отчаянии заскреб обеими руками в затылке.

— Слушай, Гонсало, я устал. Ты в церковь пока не бежишь, она — тем более, ведь прежний муж еще остыть не успел. Поговорим завтра.

Он шагнул на веранду и зычно крикнул Видейринье:

— Пошли, поздно уже! Играй отбой! Я не спал с четырех утра.

Видейринья, колдовавший над холодным грогом, поспешно осушил чашу и взял драгоценную гитару. Гонсало их не удерживал; недружелюбная уклончивость друга обидела его. Тихо, как тени, прошли они через зал, где дремали клавикорды, к которым с восемнадцатого века не притрагивался ни один Рамирес. На площадке лестницы Гонсало поднял подсвечник, чтобы посветить гостям. Тито прикурил от свечи. Его волосатая рука дрожала.

— Так договорились?.. Я приду завтра утром, Гонсало.

— Когда хочешь, Тито.

В сухом ответе фидалго было столько обиды, что Тито замешкался на верхних ступеньках. Потом, тяжело ступая, пошел вниз.

Видейринья был уже на дворе и любовался ясным звездным небом.

— Какая ночь, сеньор доктор!

— Прекрасная ночь, Видейринья… Спасибо. Сегодня ты превзошел себя.

Не успел Гонсало вернуться в портретную и поставить подсвечник, как вдруг загремел зычный голос Тито:

— Гонсало, пойди сюда.

Фидалго бросился вниз. За тополями, на залитой лунным светом дороге, Видейринья настраивал гитару. Тито ждал, сдвинув шляпу на затылок, и, как только Гонсало появился в освещенных дверях, сказал ему:

— Гонсало, ты обиделся… Не надо! Я не хочу, чтоб мы ссорились. Так и быть, слушай! Ты не можешь жениться на этой женщине, потому что у нее был любовник. Не знаю, первый или не первый. Знаю только, что нет на свете второй такой распутницы и лгуньи. Больше не спрашивай. Помни одно: у нее был любовник. За это я могу поручиться, а ты сам знаешь — я никогда не лгу. Он резко повернулся и пошел прочь, сгорбив могучие плечи. Гонсало застыл на ступеньках, глядя на тополя, неподвижные, как он сам. В молчании лунной ночи прозвучало непоправимое слово — и рухнула в грязь манящая мечта о доне Ане, о ее красоте, о ее двухстах тысячах! Гонсало медленно поднялся к себе. Над высоким пламенем свечи на темном холсте портрета желтое, сухое лицо с дерзко вздернутыми усами внимательно и настороженно глядело на него. А далеко, над спящею землей, лилась простодушная песня Видейриньи во славу великого рода:

Уповает лишь на Пайо
Христианская земля:
Пусть он рыцарей скликает
И спасает короля!

X

До поздней ночи Гонсало шагал по комнате и горько думал о том, что всегда, всю жизнь (чуть ли не со школьной скамьи!) он подвергался непрерывным унижениям. А ведь хотел он самых простых вещей, столь же естественных для всякого другого, как полет для птицы. Ему же раз за разом эти порывы приносили только ущерб, страданья и стыд! Вступая в жизнь, он встретил наперсника, брата, доверчиво привел его под мирный кров «Башни»— и что же? Мерзавец овладевает сердцем Грасиньи и самым оскорбительным образом покидает ее! Затем к нему приходит такое обычное, житейское желание — он хочет попытать счастья в политике… Но случай сталкивает его с тем же самым человеком, ныне находящимся у власти, которую он, Гонсало, так презирал и высмеивал все эти годы! Он открывает вновь обретенному другу двери «Углового дома», доверяясь достоинству, честности, скромности своей сестры, — и что же? Она бросается в объятия изменнику без борьбы, в первый же раз, как остается с ним в укромной беседке! Наконец он задумал жениться на женщине, наделенной и красотой и богатством — и тут же, сразу, является приятель и открывает ему глаза: «Та, кого ты выбрал, Гонсало, — распутница, низкая блудница!» Конечно, нельзя сказать, что он любит эту женщину высокой, благородной любовью. Но он ради собственного комфорта решился отдать в ее прекрасные руки свою неверную судьбу; и снова на него неотвратимо обрушивается привычный, унизительный удар. Поистине, безжалостный рок не щадит его!

— И за что? — бормотал Гонсало, меланхолически раздеваясь. — Столько разочарований за такой недолгий срок… За что? Несчастный я, несчастный!

Он повалился в широкую постель, как в могилу, уткнулся в подушку и глубоко вздохнул от жалости к себе, беззащитному, обделенному судьбой. Вспомнился ему кичливый куплет Видейриньи, который и сегодня тот пел под гитару:

Род Рамиресов великий,
Цвет и слава королевства.