Знатный род Рамирес

Оба отряда в молчании ждали, рассевшись по склонам, и еще глуше, страшнее стало на окутанных туманом берегах. Даже ряби не было видно на темной глади озера, подобной полоске потемневшего от времени свинца. На гребне скал замерли дозорные, расставленные доном Гарсией. Высоко в небе, каркая, пролетел ворон. Дунул ветерок и зашевелил флажки на острых копьях, воткнутых в густой дрок.

Чтобы скорей пробудить от спячки мерзкие создания, пешие ратники бросали камни в топкую воду. Другие, — чтобы показать, что в озере нет пиявок, — спустились на берег, опустили руки в воду и, вынув их, смеялись над доном Гарсией… Испанские рыцари начинали роптать. Но вот вздрогнуло тело Байона; в яростном усилии напружились могучие мышцы, извиваясь под кожей, словно змеи; с потрескавшихся губ срывались проклятия, оскорбления, угрозы презренному трусу Труктезиндо и всему роду Рамиресов, которым он назначал свидание ровно через год в пламени преисподней! Один из рыцарей, вспылив, схватил арбалет, натянул было тетиву, но дон Гарсия остановил его:

— Богом прошу, друг! Не похищай у пиявок ни капли его крови! Смотри, они уже здесь! Они здесь!

В густой воде, у бедер Байона, что-то шевелилось, пузырилось, — и вот медленно выползла пиявка, за ней другая, третья. Черные и лоснящиеся, они ползли, извиваясь, по белому животу, впивались, повисали, становились все толще, все чернее, и тонкие струйки крови сочились по белой коже. Байон замолк, зубы его стучали. Даже пехотинцы, хмурясь, отворачивались и плевали на землю. Но другие науськивали пиявок, крича:

— Бери его, красотки! Так его!

А прекрасный Самора де Сендуфе со смехом осудил столь противную казнь:

— Помилуй бог, прописали пиявки, словно от геморроя! Не рыцарю, а мавританскому лекарю впору такой совет!

— Чего ж тебе больше, друг Леонел? — сияя от самодовольства, откликнулся дон Гарсия. — Об этой смерти напишут в книгах! Поверь мне, в эту же зиму у всех очагов между Миньо и Доуро будут рассказывать о славном деле у Гадючьего озера! Взгляни на Труктезиндо! Немало повидал он в богатой подвигами жизни! А как дивится! Как смотрит! Глаз не оторвет!

На склоне холма, у своего стяга, воткнутого знаменосцем меж двух камней, неподвижно, как второе древко, стоял старый Рамирес, не отрывая от тела Бастарда горящих радостью, мрачно сверкающих глаз. Он не ждал столь великолепной мести! Тот, кто связал его сына, кинул на носилки, прикончил кинжалом перед башней отчего замка, связанный, словно свинья, позорно обнаженный, прикрученный к столбу, стоит в грязной воде, и пиявки сосут его кровь, а войска Санта-Иренеи и лучшие рыцари Испании смеются, глядя на него. Не земля в час доброго боя пьет ненавистную кровь, не сквозь доспехи, из честной раны, пролилась она, нет. По каплям, медленно переходит она в утробы мерзких тварей, которые вылезли из грязи и в грязь возвратятся, насытившись надменной кровью! Липкие пиявки из поганой лужи сосут по его велению кровь рыцаря из рода Байонов! Кончалась ли когда родовая распря лучшей расправой?

И радовалась, веселилась жестокая душа Труктезиндо, когда мерзкие твари карабкались по связанному телу, как овцы по склону горы. Живот уже исчез под черным и липким скопищем пиявок, копошащихся в кровавом месиве. Уже вереница черных тварей впилась в поясницу, и тело судорожно сжалось, и медленной струей сочится по нему кровь. Пиявки, запутавшись в густой рыжей поросли, с трудом выбирались из нее, оставляя грязный след; другие гроздью присосались к руке. Те, что насытились — раздутые, гладкие, — мягко шлепались в грязь; и тут же из глубины появлялись новые, голодные твари. Кровь струилась из оставленных ран, впитывалась в пеньку веревок и капала вниз, как дождь с крыши. На темной воде пузырились красные сгустки.

Несчастный исходил кровью и все же изрыгал страшную брань, грозя пожарами и смертью роду Рамиресов! Но вот он напрягся, веревки натянулись, из пересохшего рта вырвался хриплый вой: «Воды! Воды!»

Ногти туго прикрученных рук исступленно впились в могучие бедра, рвали живое мясо, скребли кровавые раны.

Но взрыв ярости сменился страдальческим стоном, и несчастный обвис, словно уснул, на грубых узлах веревок. Золотая борода намокла от пота, как ветка от росы, и безумная улыбка блуждала на мертвенно-бледном лице,

Тем временем у зрителей уже притупилось первое любопытство к невиданной пытке, да и близился час полуденной трапезы. Адаил Санта-Иренеи, а за ним начальник испанской пехоты, приказали трубить к обеду,