Знатный род Рамирес

— Вы можете курить, кавальейро. Саншес не курит, но мне сигарный дым даже нравится.

Гонсало поблагодарил. Его поташнивало от ее густого воркующего голоса, от ужасной манеры выговаривать «кавальейро»… И в то же время он думал: «Но какая кожа! Удивительно красивая женщина!..» А Саншес Лусена упрямо продолжал, подняв острый палец:

— Я близко знаком не с самим сеньором доном Дуарте Лоуренсалом, — я пока не удостоился этой высокой чести, — но с его братом, сеньором доном Филипе. Достойнейший человек, как вы, конечно, сами знаете, сеньор Гонсало Рамирес… И к тому же выдающийся талант! Он превосходный трубач.

— Неужели?

— Возможно ли? Ваша милость не слышали, как сеньор дон Филипе Лоуренсал играет на трубе?!

Даже красавица дона Ана оживилась; томная улыбка заиграла на ее сочных губах, алевших, точно спелые вишни; влажно заблестели ровные зубы.

— Ах, он изумительно играет на трубе! Саншес очень любит музыку, я тоже. Но здесь, в деревне, вы сами знаете, ваша милость, совсем не приходится…

Гонсало, отбросив спичку, воскликнул с живейшим сочувствием:

— В таком случае, вашей милости следовало бы послушать одного моего друга; это великолепный гитарист! Его зовут Видейринья!

Саншес Лусена насторожился, услышав столь простонародное имя. Фидалго простодушно пояснил:

— Мой приятель из Вилла-Клары… Жозе Видейра, младший провизор.

Очки Саншеса Лусены, казалось, расширились от удивления; он был фраппирован.

— Младший провизор — приятель сеньора Гонсало Мендеса Рамиреса?

— Ну конечно, еще со школьной скамьи! Вместе кончали лицей. Видейринья всегда проводил летние каникулы в «Башне», вместе со своей матушкой, нашей домашней портнихой. Такой славный малый, само добродушие… И подлинно гениальный гитарист! Недавно он сочинил замечательную песню под названием «Фадо о Рамиресах» — на музыку одного очень популярного коимбрского фадо; но слова его собственного сочинения: отличные куплеты об истории моих предков, всякие предания, были, небылицы… Получилось просто замечательно! Недавно он их исполнял в «Башне», для меня и Тито.

Услыхав эту семейную, ребячью кличку, Лусена снова подскочил:

— Тито?!

Фидалго рассмеялся.

— Это еще с детства осталось: мы так называем Антонио Виллалобоса.

Саншес Лусена вскинул руки, словно увидел на дороге старого друга.

— Антонио Виллалобос! Ну как же, как же! Один из наших ближайших друзей. Достойнейший кавалейро! Почти каждую неделю мы имеем честь видеть его у нас в «Фейтозе»!

Пришла очередь фидалго удивляться: Тито ни разу даже не намекнул, что близок с Саншесом Лусеной, ни разу не упомянул об этом ни у Гаго, ни в «Башне», ни в клубе, где столько раз во время политических споров выкрикивалось имя Саншеса Лусены!

— Ах, так господин советник хорошо знаком…

Но дона Ана внезапно встала со скамьи и, низко наклонившись, стала собирать перчатки, зонтик, затем напомнила, что к вечеру становится холодно, что в этот час из долины обычно поднимается туман.

— Ты же знаешь, тебе вредно… И для лошадей нехорошо — столько времени без движения.

Саншес Лусена сейчас же вытянул из кармана белое шелковое кашне и начал опасливо укутывать горло. За лошадей он тоже боялся, и потому тяжело встал со скамьи, сделав усталый жест в сторону лакея, чтобы тот подобрал плед и передал распоряжение кучеру. А сам, горбясь и опираясь на трость, медленным шагом пошел к парапету, отделявшему дорогу от крутого склона горы, откуда видна была вся долина. Это излюбленное место его прогулок в окрестностях «Фейтозы», доверительно сообщил он фидалго. Ему нравится родник не только из-за красивого пейзажа, уже воспетого «нашим сладкогласным Кунья Торресом»; отсюда он может, не вставая со скамьи, видеть все свои владения.

— Взгляните, ваша милость… От той вон каштановой рощи вплоть до поляны и холмика, где вы видите желтое строение и сосняк, — это все мое. Сосновый бор — тоже мой. Все, что находится за тем рядом тополей и далее, по ту сторону болотца, — тоже принадлежит мне. Вон тот участок, ближе к часовне, — собственность графа Монте-Агры. Но с этой стороны, вдоль рощи каменных дубов, вверх по склону, — опять все мое.

Бескровный палец, костлявая рука в черном кашемировом рукаве все выше поднималась над долиной. Тут пастбища… там поля… там, дальше, невспаханные равнины… Все мое!

Сгорбленная фигурка старика с упрятанной в толстое кашне шеей, в нахлобученной по самые брови шляпе, из-под которой торчали большие бледные уши, зловеще вырисовывалась над парапетом. А позади него стояла стройная, здоровая, белокожая, точно живая статуя, дона Ана; на плотоядных губах застыла улыбка, красивая грудь вздымалась, лорнетка следовала за пальцем господина советника, оглядывала пастбища, сосняки, нивы: «Все будет мое!»

— А вон там, за оливковой рощей, — почтительно заключил Саншес Лусена, — начинаются ваши земли, сеньор Гонсало Мендес Рамирес.

— Мои?..