Зодчие

Война окончилась бегством немцев в Ливонию. Но они могли снова нагрянуть. И если им удастся захватить Псков — это будет страшная угроза Московскому государству.

В 1509 году великий князь послал в Псков нового наместника — князя Ивана Михайловича из рода Репниных-Оболенских, человека сурового и немилостивого. У псковских посадников, бояр и богатых гостей[5] начались нелады с новым наместником, в Москву полетели жалобы.

Василий Иванович приехал в Новгород в самом начале 1510 года и приказал недовольным псковитянам явиться к нему — получить ответ на жалобы.

В праздник крещения, 6 января, собрались посадники, бояре и богатые гости в митрополичьей палате, а сотни младших людей стояли на морозе с непокрытой головой. Непокорный Псков ждал решения своей участи.

Московские бояре вошли в палату величавой поступью.

Прозвучали страшные для псковитян слова:

«Пойманы есте богом и великим государем…»[6]

Псковитяне опустились на колени и выслушали приговор Москвы:

«Вечу не быть; вечевой колокол снять и отвезти в Москву, к его старшему брату — вечевому колоколу Великого Новгорода; во Пскове будут сидеть два государевых наместника и решать все дела… И коли вы не покоритесь, много прольется псковской крови…»

В числе младших людей, посланных в Новгород от псковского простого народа, стоял на митрополичьем дворе и дед Андрюши — Семен, Афимьин отец. Старик часто рассказывал внуку о былых днях.

Псковитяне покорились: Пскову ли выстоять против могучей Москвы!

Этим не кончилось. Опасаясь, что против Москвы начнутся козни, Василий Иванович приказал: триста знатных семей расселить по другим землям; на их месте посадить московских дворян и раздать им поместья изгнанных. И из Среднего Города, раскинувшегося между реками Великой и Псковой и окруженного каменной стеной, были выселены тысячи псковитян.

Москвичи переехали на житье в Псков. А в Москве, близ Сретенки,[7] возник целый поселок под прозванием «Псковичи». Князь Василий III «подавал им дворы по Устретенской улице, всю улицу дал за Устретеньем», — говорит летопись.

Родители Ильи Большого и Афимьи тоже лишились своих домиков в Среднем Городе; они, как и многие, не захотели уходить от родных мест и поселились в сельце Выбутино на берегу реки Великой, у последнего ее порога. Но земля здесь принадлежала древнему Спасо-Мирожскому монастырю, и вольные горожане попали в монастырскую кабалу.

Псковитяне жалели о потере самостоятельности родного города, но понимали, что без присоединения к Москве Псков мог попасть под пяту ливонских рыцарей и это было бы рабством. Лучше уж жизнь, хоть и трудная, под владычеством Москвы. Таких убеждений держались и старик. Семен и зять его Илья Большой…

Раздались новые удары в дверь. Вошел староста Егор Дубов, грузный, медлительный, с неподвижным, точно высеченным из камня лицом.

Из вежливости помолчали. Егор спросил:

— Об чем речь, православные?

Узнав, что из монастыря приедут за добавочным оброком, он молвил:

— А ведь боярским людям вроде полегчае…

— Славны бубны за горами! — насмешливо отозвался Илья.

— Нет, не говори! — оживился Егор. — Коли перечесть, что я в монастырь перетаскал с Петрова дня…[8] и, боже мой! Туш говяжьих две, — староста загнул палец, — уток два десятка, — он загнул второй палец, — курей три дюжины, кабанчиков два, яиц поболе четырех сотен, меду шесть пудов…

— У меня бычка годовалого отняли! — пожаловался Тишка Верховой.

— … масла овсяного девять кадок, — продолжал Егор, загибая пальцы уже на другой руке, — чесноку вязок без счету…

— Вот жрут, дармоеды проклятые! — озлобился Ляпун.

— Это с нашего села, а сколько у них окромя деревень! Диво, братцы, — покачал седой головой Егор Дубов: — полсотни монахов, а какую власть над людьми забрали!

— Им так за святую жизнь положено, — усмехнулся Илья.

Мужики дружно захохотали.

Андрюша смотрел вниз серьезными, неулыбчивыми глазами. Мальчик удивлялся, что мужики ругают монахов. Он видел иноков в церкви; они казались тихими и благостными, как праведники на иконах.

«Не боятся, что бог накажет…» — со страхом подумал Андрюша про вольнодумцев-взрослых.

— Нет, как ни говори, — проворчал Ляпун, относя руку от уха, — а в старое время, в вольном Пскове, не в пример лучше жилось…

— Ты бы вспомнил сотворение мира! — непочтительно фыркнул Тишка и осекся под строгими взорами старших.

— А еще бы не лучше! — согласился с Ляпуном Егор Дубов. — Одно то взять, как нас монастырь год от году утесняет, свои старые грамоты рушит. Бобровые ловы от нас оттягали — раз! Рыбные тоже — два!

Он снова пустил в ход корявые толстые пальцы. Трудная должность выборного старосты приучила Егора вести всему счет; и хоть мужик не знал грамоты, но цепкая память и зарубки на деревянных бирках помогали ему без ошибок собирать оброки и рассчитываться с тиуном.

Выбутинцы любили угрюмого, неповоротливого Егора за честность, за то, что, не ослабевая духом, нес он мирскую тяготу и при всякой провинности односельчан первый скидал портки и ложился под розги.