Зодчие

— Что ему поделается, идолу гладкому! — сердито ответил Щуп. — Толще и здоровее прежнего. И все твоего батьку бранит за то, что не отдал тебя в монахи…

— Значит, по-прежнему мне пути на родину нет, — огорчился Андрей.

— Ничего, ты молодой, переживешь своего ворога, — утешил парня Герасим.

Федор Григорьевич задумал поставить каменные хоромы в два жилья.[102] Он потребовал, чтобы Щуп представил ему роспись, в которой, по обычаю, полагалось указать длину и ширину здания, расположение входов, размер дверей и окон.

Сговорившись между собой, зодчие сделали лучше. Голован нарисовал в красках, как будет выглядеть дом Ордынцева. Федор Григорьевич пришел в восторг.

Сознавая, сколь важна работа, проделанная Андреем, он щедро вознаградил молодого мастера, купив ему одежду, приличную зодчему: кафтан и ферязь с золотым шитьем, сафьяновые сапоги на медных подковках, богатую меховую шапку, рубахи тончайшего полотна и красивую, расшитую опояску.

Голован низко поклонился стольнику и побежал в чулан переодеваться.

Когда он вышел, преобразившийся, высокий и стройный, с пышной шапкой темных непокорных волос, в богатом наряде, в красных сафьяновых сапогах, каменщики залюбовались им.

— Чисто боярич! — с восторгом пробормотал Аким Груздь.

А Щуп радостно воскликнул:

— Ну, теперь, Ильин, ты житель! Вот посмотрела бы на тебя матка твоя…

Голован загрустил, представив себе горе матери, не видевшей его столько лет.

* * *

Прошел год. Палаты стольнику Ордынцеву были выстроены: русские мастера работали на диво быстро и прочно.

Голован уговорил Федора Григорьевича поставить здание не в глубине двора, а лицом на улицу.

Величавые, высокие хоромы на глухом подклете, в два жилья, сложенные из красного кирпича, перепоясанные полосами из белого камня, с белыми же наличниками решетчатых окон, выглядели нарядно, торжественно: Андрей вспомнил наставления Булата и применил их к делу. Здание венчал шатровый верх с теремцами, со смотрильными башенками. Крыша была из листовой меди, ярко блиставшей на солнце.

Со двора верхнее жилье окружали крытые обходы[103] с узорчатыми перилами тончайшего рисунка. Крытые высокие всходни — крыльца — вели к хоромам с трех сторон. За дверями открывались сени; вдоль верха сеней, под самым потолком, шли решетки из красиво выточенных кленовых балясин.

Из сеней посетитель попадал в горницы. Шашечные дубовые полы сверкали; стены были обиты дорогими сукнами с прикрепленными к ним квадратиками разноцветного стекла; высокие печи облицованы были изразцами, на изразцах — рисунки.

Вдоль стен в каждой горнице протягивались длинные лавки, покрытые коврами или цветными сукнами. Столы стояли дубовые, под снежно-белыми скатертями…

Богато, привольно зажил стольник Федор Григорьевич в новых хоромах. За год работы и на дворе поднялись все нужные хозяйственные постройки: людские избы, баня, прачечная, пекарня, квасоварня, конюшня, скотные дворы…

Ордынцев щедро расплатился с каменщиками. Узнав, что Голован остается работать в Москве, стольник разрешил ему поставить избу на своем обширном дворе. Артель на прощанье построила другу и земляку хорошенький пятистенный деревянный домик.

Каменщики ушли. Андрей отправил со Щупом письмо родителям и послал деньги, заработанные на ордынцевской стройке. Этого должно было хватить старикам на несколько лет.

Проводив друзей, Голован сидел один, в грустном раздумье. Когда-то удастся ему побывать в Выбутине? Увидит ли он Булата, своего старого наставника? Хорошо ли он сделал, послав отцу все деньги? Быть может, стоило оставить часть на выкуп Булата?

Но сердце говорило Андрею, что он поступил хорошо. Еще неизвестно, жив ли Булат, а старые отец с матерью, вскормившие и вспоившие его, бедствуют… А теперь — работать и работать и быстро скопить деньги на выкуп пленника! Теперь он смело может жить в Москве: есть у него надежный поручитель, — стольник Ордынцев, известный самому царю.

Размышления Голована были прерваны стуком отворяемой двери. Подняв голову, Андрей увидел Акима Груздя.

— Али что позабыли? — удивленно спросил зодчий.

Аким Груздь хитро улыбнулся, постучал указательным пальцем по кончику носа. Подмышкой он держал тощий узелок.

— Я сяду, Ильин, у меня к тебе дело.

— Говори, дядя Аким, слушаю!

— Бирюком[104] ведь тебе придется в новой избе сидеть. Не заскучаешь?

— У меня дела много будет.

— Так! Оно, конечно, и постряпать, и постирать, и печь истопить. Парочку тебе надобно…

Андрей рассмеялся:

— Да ты не сватом ли ко мне пришел? Я жениться не собираюсь.

— Не собираешься? — Аким вздохнул с облегчением. — Ну, так я… я жить с тобой остаюсь, Ильин! — бухнул он и вытер пот с лица. — Вот и пожитки мои!

Он развернул старенькие портки и рубаху, углядел в стене деревянный гвоздь. Повесив пожитки, скрестил руки на груди и уселся поплотнее.

— Что это ты надумал, дядя Аким? А как же домой?