Зодчий

— Это правда, царевич? — закричал зодчий, приближаясь к нему.

Тот продолжал молчать, потом, взглянув на зодчего, он негромко произнес;

— Ввиду чрезвычайной тяжести преступления мое вмешательство не помогло, просьба моя не была удовлетворена. Духовники поддержали судей и дали свое благословение…

— Но ведь мой сын сражался за государя, он приливал свою кровь, Байсункур промолчал.

— Я писал Улугбеку-мирзе!

— Об этом я ничего не ведаю.

— Боже мой, — воскликнул зодчий, — на какие муки обрекли меня! Господи, возьми мою жизнь! Где же правда? — Наджмеддин в беспамятстве схватил горсть земли, осыпал ею голову и, громко рыдая, покинул двор.

Зодчий буквально обезумел от горя. Он шел по улице, все еще громко рыдая, падал ниц, катался по земле, бился головой о стены домов. Добредя до своего дома, он снова кинулся наземь. Заврак с Гаввасом Мухаммадом осторожно подняли его и отнесли в покои. Услышав страшную весть, запричитала, заплакала жена зодчего. Замерла на месте Бадия.

Казалось, самое время остановилось. Поднявшись, зодчий безумными глазами взглянул на жену, на дочь, перевел взгляд на Заврака и Гавваса:

— Я пойду сейчас туда и разобью, разрушу все, что строил. Разнесу баню и мост! Разнесу все!!! И Мусалло, — в нем тоже есть доля моего труда. Для кого я все это строил? Для кого??? Для этих тиранов и палачей! Безумный старик ошибся. Глупец! О, как я ошибся! Всю жизнь я ошибался! — Он снова начал бить себя кулаком по лбу.

— Отец, отец, успокойтесь, — рыдала Бадия, удерживая руки отца.

— За все, что сделал, убить моего мальчика? Ведь покушался не он. За что же его убили? Убийцы! Палачи! Грязные подлецы! Я разрушу все, что построил! Сожгу! Пусть все сгорит!

— Отец, вы строили не для них, вы строили для людей, — начала Бадия, обнимая отца и глядя в его глаза, полные слез. — Они умрут, и их забудут, а вы никогда не умрете, люди всегда будут помнить и благословлять вас.

Зодчий, его жена, дочь и двое учеников провели ночь без сна. Уже к утру Бадия дала отцу снотворного, приготовленного из фисташкового масла, и он забылся тяжелым сном.

Мать — Масума-бека была точно неживая. Она лежала, втянув голову в плечи, будто провинилась перед кем-то.

Заврак и Гаввас приготовили завтрак, сбегали на базар за лепешками, вскипятили чай. Теперь сюда, в семью, наказанную самим аллахом, не ступит ничья нога. Найдутся люди, которые скажут о Наджмеддине, что он вовсе не прославленный зодчий, а вздорный и дурной человек. И первым это скажет Ахмад Чалаби. О, как он будет ликовать… И Бадия и Заврак с отвращением вспомнили его гнусную физиономию, перекошенную счастливой ухмылкой.

После чая, к которому никто почти и не прикоснулся, Заврак Нишапури пошел в свою комнату и, обливаясь слезами, написал письмо Зульфикару Шаши. Потом, сунув его в карман и взяв из своих личных сбережений два золотых, помчался в караван-сарай. Там он отыскал караван, который нынче отправлялся в Бухару. Протянув одному набожному торговцу золотые и письмо, он промолвил, что до самой смерти будет молиться за него, если тот доставит письмо закадычному его другу Зульфикару Шаши или вручит отцу Зульфикара уста Нусрату. Он умолял торговца сделать это во имя господне. Торговец вернул золотые и пообещал, если прибудет в Бухару живым и невредимым, непременно вручить письмо адресату. «Не сомневайтесь, — добавил он, — я исполню это благое, богоугодное дело».

Услышав о том, что Заврак отослал письмо Зульфикару, Бадия заплакала, прижимая руки Заврака к своим векам…

Зодчий словно бы прозрел, на многое раскрылись его глаза. А ведь он-то некогда мечтал о том, что государь пожалует ему в дар земельный надел. «Какой надел? Мы с горечью говорили о том, что монголы разрушили города Утрар, Нур и Зернук, а наши правители уничтожают нас самих», — думал зодчий. Случившаяся трагедия перевернула все представления зодчего о добре и зле. Можно хоть сто лет преданно служить государю, но раз не угодивши ему, подвергнешься пытке, разрушат твой очаг, твой дом, даже жизнь твою и ту растопчут.

«Зачем мне все это? Чем быть здесь знаменитым зодчим, лучше стать в родном краю плотником. Хорасан стал мне ненавистен, что светлого я видел здесь? Сейчас ценятся не созидатели, а те, кто разбивают кувшины! Я ведь знал, что в последнее время в чести стали лишь подхалимы и лизоблюды…»

Старик плакал и весь день говорил об этом. Он не ел и не спал. Взяв с собой Заврака, он пошел к крепости Ихтиёриддин. Усатый тюремщик заявил, что казненные по приказу государя и религиозного суда похоронены тайно. И сказал, что не может показать зодчему могилу сына.

— Была ли прочитана заупокойная молитва?

— Нет.

— Произнес ли мой сын перед смертью символ веры?

— Да, они произнесли символ веры…

— О господи, зачем ты не убил меня, зачем взял моего сына?!

С громкими рыданиями старик вышел из ворот крепости, затем спустился вниз на площадь и сел на землю. Заврак опустился рядом. Глядя на ворота крепости, зодчий вознес молитву за упокой души сына своего Низамеддина. Даже не взглянув в сторону тюремщиков, все также торчавших у ворот крепости, он вернулся домой.