Золи

Наступила зима, табор оставался на месте. Я, как ни пытался, не мог разобраться в этом времени. Магнитофон замерз. Бобины потрескались. Микрофон обледенел. Мои ботинки покрылись инеем, кровь не поступала в пальцы. Золи не хотела общаться со мной при посторонних: мы не могли позволить, чтобы нас часто видели вместе.

Я вернулся в Братиславу. Иногда я стоял под железнодорожными громкоговорителями просто для того, чтобы слышать раздающиеся из них голоса. Я предпочитал свои книжные полки пяткам детей Вашенго, упирающимся мне в ребра, но, потосковав дня два по Золи, я снова поехал в табор, положив в рюкзак магнитофон. Она улыбнулась и прикоснулась к моей руке. Из-за угла показался ребенок, и она отпрянула. Я бродил по зимнему табору. Ржавые железяки. Порванные провода. Помятые металлические бочки из-под бензина. Собачьи кости. Консервные банки. Оглобли кибиток. Множество потерянных вещей.

Конка выглядела худой и нездоровой, ее лицо вечно было перекошено от холода. Она нашла шаль с узором из роз и куталась в нее, сидя на ступеньках своей кибитки. Мужчины окружали лошадей, будто ожидая, что у тех что-нибудь выпадет изо рта.

Я хотел всего лишь отвезти Золи в город, устроить ее там, позаботиться о том, чтобы она писала, сделать ее своей, но это было невозможно. Ей нравилось в таборе, она привыкла к жизни на речном берегу, светлые и темные стороны существования цыган были ей одинаково дороги.

Грацо, старший сын Вашенго, пройдя мимо, толкнул меня. Он был младше меня, ему еще не исполнилось двадцати.

— Как поживает наш паренек, как поживает, как поживает?

Сначала он ударил кулаком. Раздался смех. Я отступил назад. Прямой удар по корпусу, затем короткий боковой левой. Мы стояли у ограды. Я, ощущая спиной и ногами витки проволоки, поднял руки без перчаток к лицу. Закрыл глаза. Сразу почувствовал, что он бьет по корпусу. Посмотрел сквозь пальцы. Вокруг проплывали хлопья, похожие на пепел. Я развернулся и неожиданно ударил Грацо снизу вверх так, что его босые ноги оторвались от грязи. Хрустнули кости у меня в кулаке. Собралась толпа. В задних ее рядах вместе с мужем стояла Конка. Муж поднял согнутую ладонь, приложил ее ко рту и заорал. Грацо нанес быстрый удар, и у меня загудело в голове. Я сознавал, что вокруг мельтешат чьи-то тела. Он уклонился от моего бокового удара левой. Я упал. Грацо, глядя на меня сверху вниз, улыбался. Он считал, что совершил нечто замечательное. Ему нравилась сама идея подраться с англичанином, его просто забавляло это. Несмотря на малый рост и вес, он, казалось, был везде сразу.

— Вставай! — прямой удар по корпусу. Короткий удар слева. Опять крик. — Вставай, дерьмоглот!

Он запрокинул голову, отбрасывая кудри, упавшие на глаза. Я снова ощутил спиной ограду и закрыл ладонями лицо. Между пальцами текла кровь. Грацо вдруг утратил задор, и хотя продолжал работать кулаками, теперь как будто колотил ими по дереву. Крики, раздававшиеся вокруг нас, изменились. Взрослые умолкли. как будто задумавшись, вопили только дети. Конка, улыбаясь, стояла рядом с мужем. Я почувствовал костяшки кулака Грацо, и все вокруг поплыло. Из толпы вылетел сапог и ударил меня в челюсть.

— Ты и все твои жалкие штучки!..

Еще один сапог. Удар по ребрам. И тут, отползая по грязи назад, я понял, что на кон поставлена моя жизнь. Все звуки слились между собой, и вдруг я услышал ее голос, тихий, хоть и взволнованный. Она выступила из толпы, зажав зубами пряди волос, и оттолкнула Грацо. У меня уже не осталось желания драться. Я стоял, кровь капала из рассеченной брови, и до меня дошло, что все это время Золи, должно быть, тоже смотрела на побоище.

Она наклонилась ко мне, прижала шаль к брови, чтобы остановить кровь, и сказала:

— Они просто хотели согреться, Свон, вот и все.

Наверное, сначала перемены казались ничтожными — другие взгляды; спокойное отношение к тому, что даме подают пальто; глазок, врезанный в дверь; затемненные стекла окон. Далось все это довольно легко. Несколько отдельных случаев. Капли дождя, как называл их Странский.

— Протягиваете руку, — говорил он, — и вдруг — вот они, поначалу даже кажутся приятными. Но капли начинают сливаться между собой, и через некоторое время вы уже под проливным дождем.

Она отказывалась говорить со мной, пока мы не оказывались наедине — в такси или у воды.

Все чаще на улицах появлялись «черные воронки». Вскоре до нас стали доходить слухи об исполнителях народных танцев, отправленных рыть каналы. О профессорах в коровниках. О философах, складывающих в сиротских приютах коробки из картона. О лавочниках, лежащих лицом вниз в канавах. О поэтах, работающих на военных заводах. Спиливали столбы с указателями. Улицам давали новые названия. Шел сильный дождь, мы прятались от него — и все же это был наш собственный дождь, порожденный нами. Мы были уверены, что он обещает хороший урожай, поэтому позволяли ему идти. Уже слишком многое было вложено в революцию, и мы не были готовы уступить отчаянию, думали, что все встанет на свои места. Это очень сильно походило на страстную мечту.