Золи

Человек на другом конце зала — это Свон, сомнений больше нет — идет к ней. Он ступает скованно, прихрамывает, опираясь на трость. Его тело движется в складках костюма, которые сжимаются и расправляются, будто серая шкура какого-то странного зверя.

— Мы все соберемся вместе, — говорит журналист.

— Да, конечно.

— Встретимся здесь?

Она вдруг останавливается и поворачивается лицом к журналисту, смотрит в его круглое лицо и отрывисто бросает:

— Простите меня, пожалуйста, мне надо идти.

Краем глаза она следит за Своном, складки его шеи исчезают в складках пиджака. Секунду она думает о расходящихся занавесях.

— Не подходи, — шепчет она и отталкивает с дороги высокую спинку стула. Между ними три стола. — Нет, — она хватает ткань своего платья и комкает ее. — Исчезни, — тихо говорит она. — Уйди, — два стола, и вот он уже стоит перед ней и спокойно, тихо произносит свое имя:

— Штепан, — как будто он наконец стал вполне словаком, как будто всегда им был, но потом поправляется, может быть, вспомнив что-то настолько старое, что могло бы быть высечено на могильной плите: — Стивен.

— Я знаю, кто ты, — говорит она.

— Золи, может, присядем?

Сейчас она хочет только кресло, сплетенное из лозы. Сидеть в нем, глядя на закат в долине, состариться и умереть, вот чего она хочет, да, и умереть рядом с Энрико.

— Нет, — отвечает она.

Свон пытается улыбнуться, но улыбки не получается.

— Я не могу тебе сказать, как… я… я… — говорит он, как будто пытается вспомнить словацкое слово, которого, возможно, никогда не знал, — я так счастлив. — При этих словах с его лица сходят краски. Он достает из кармана ручку, рассматривает ее, нервно крутит в пальцах, его бледные руки трясутся. — Я думал, с тобой что-то случилось, думал, ты… все эти годы… я так рад видеть твое лицо, Золи, так рад. Можно, я сяду? Пожалуйста, давай сядем. Как ты…

— Нет.

— Мне надо тебе сказать… Пожалуйста.

— Я знаю, что ты хочешь сказать.

— Я хотел сказать это все эти годы. Я думал, ты…

— Я знаю, что ты думал.

Он прочищает горло, как бы собираясь заговорить снова, сказать что-то важное, но слова будто застряли у него в горле, и он не может унять дрожь. Он опускает голову, и его глаза скрывает тень.

Она делает шаг в сторону, и, непонятно как, в руке у нее оказывается металлическая ложечка. Золи собирается положить ее на ближайший стол, но кладет в карман. Наверняка это заметили официанты, или журналист, или охранники. Они видели, что она украла ложечку, и они подойдут к ней, обвинят ее, схватят за руку, скажут: «Извините, пройдемте с нами, покажите нам эту ложечку». Воровка, лгунья, цыганка. Она слышит за спиной постукивание трости Свона. Перед ней густая толпа — молодой хорватский поэт, окруженный женщинами, сотрудницами ее дочери. Свон шаркает у нее за спиной. Постукивает его трость.

Она бы хотела, чтобы женщины расступились, как вода, но она не может пройти, приходится похлопывать их по плечам, чтобы посторонились.

Они оборачиваются, улыбаются, их голоса звучат, будто из густой древесной кроны. Она проскальзывает мимо, ее нервные окончания обнажены.

С другого конца зала на мать смотрит Франческа, она слегка хмурится, но Золи встряхивает головой и машет рукой. «Не волнуйся, чонорройа, со мной все будет хорошо». Золи отталкивает с дороги последний стул. Теперь за дверь, в коридор, быстрее свернуть за угол.

«Он облысел», — думает она. Старый, лысый, ходит в костюме, который ему велик. Пигментные пятна на руках. Белые костяшки пальцев. Трость с серебряным набалдашником.

Она торопливо идет к выходу из здания, минует стойку администратора, проходит через вращающуюся дверь, и тут к ней подскакивает консьерж.

— Такси, пожалуйста, — говорит она сначала по-словацки, потом по-итальянски и чувствует желание вырвать себе язык, избавиться от всех этих языков. Консьерж улыбается и поднимает руку, перчатка так бела рядом с красной форменной курткой.

Уже в машине Золи спохватывается, что у нее нет денег, и думает: какая нелепость — садиться в такси в чужой незнакомой стране и ехать в чужой дом, не имея ни монеты, чтобы расплатиться.

— Подождите, пожалуйста, — говорит она таксисту.

В отеле она проходит мимо зеркала и поражается своим седым волосам, яркому платью, сутулой спине. Столько проехать, чтобы увидеть себя такой. Она снова минует вращающуюся дверь. Далеко в коридоре она видит Свона — он выглядит как человек, всю жизнь сворачивавший не туда, куда следовало. Мгновение она видит сцену из прошлого: он мчится на мотоцикле, из-под колес выскакивает кролик, Свон резко сворачивает, чтобы не задавить его, костыли привязаны сзади, свет и темнота движутся над полями.

Она почти бежит по коридору, проходит, пригнувшись, через кухню, к изумлению молодого человека, режущего морковь мелкой соломкой. Кто-то кричит на нее. Ее бедро отражается в ребре металлической столешницы. Она идет за молодой официанткой, несущей из кухни большой серебряный поднос, возвращается в конференц-зал, где на секунду останавливается, глубоко вздыхает, отыскивает лицо Франчески среди других лиц. Их смущение, их радость, их музыка.

— Мама!