Золочёные горы

Она поднесла руку к горлу, чтобы спрятать подкатывавшие комком к горлу эмоции.

Кусака схватил шарф графини из зеленого шифона, нацепил на голову и затанцевал в нем, напевая:

– Аллилуйя, я бродяга![92]

Генри подхватил, а потом и отец:

– Аллилуйя, снова бродяга!

– Тише, хватит, – возмутилась мама. – Прекратите эти завывания.

– Эти завывания, – возразил отец, – гордый забастовочный гимн Индустриальных рабочих мира.

Он ущипнул ее за щеку и восхищенно оглядел пальто. Она смягчилась и, как девчонка, повертелась в нем, поглаживая рукой мягкий мех. Больше ни слова не было сказано про профсоюзы, но мелодия все еще висела в воздухе, как вестник социальных волнений.

И наконец я протянула отцу конверт от миссис Наджент.

– Вот, папа, моя зарплата.

– Неплохо, – сказал он, впечатленный, но я заметила на лице его вспышку уязвленной гордости: девчонка заработала настоящие зеленые доллары, делая легкую работу по дому. А его зарплата, зарплата мужчины за тяжкий труд с риском для жизни, была распиской, которую мы отдавали назад в компанию, чтобы оплатить ренту и товары в лавке. Никаких сбережений. Он вернул мне двадцать долларов величественным жестом.

– Оставь себе на приданое.

– Ах, non merci, папа.

Совесть неприятно заскреблась внутри, ведь я утаила тайный мешочек от Инги, полный серебра. «Это тебе», – сказала она. Хватит на билет, чтобы уехать подальше. Я вернула ему двадцатку.

– Нет, папа, мне не нужно.

Когда мама отошла и не могла нас услышать, я рассказала отцу, как герцог Паджетт отзывался о «профсоюзных мерзавцах» и что полковник готов расшибать головы. И про Тарбуша, готового привезти на подмогу «пинкертонов».

– Ублюдки! – выпалил он. – Меня от них тошнит.

Меня встревожили его проклятия и красные прожилки в глазах. Я боялась того, что он мог совершить.

– Папа? – с беспокойством спросила я.

Но он улыбнулся старой доброй улыбкой и успокоил меня.

Сорванец Кусака сбежал и помчался по улочке Каменоломен, в восторге от своей проказы. Зеленый газовый шарф струился сзади, пока он бежал.

– Франсуа! Кусака! – позвала мама. – Вот безобразник!

– Я его догоню. – Генри погнался за ним и поймал, подкинул вверх, заливаясь смехом.

Потом они вместе пошли, распевая «Аллилуйя, я бродяга!», бросать камешки, опробовать новую перчатку и махать новой вагонетке, ехавшей вниз по холму. Машинист Хили гудел мальчишкам в свисток, если они правильно выбирали время.

– Ну, хорошо, Сильви дома и все хорошо, – сказал отец, словно так и было.

Он надел шляпу и, насвистывая, пошел на свою смену в каменоломни. Мама пошла к стоявшей в углу корзине для рыбы и выудила связку с рыбой, выловленной Генри.

– Мы засолим ее в бочке, – сказала она.

Мы сели на улице на ступеньки и потрошили жирную форель: вынимали кишки, наполняли внутренности солью и укладывали их вниз в белую могилку слоями: соль, рыба, опять соль. Всю зиму в хижине будет стоять вонь от ее жарки, просачивающаяся на морозный воздух улицы. Пока мы работали, мама раздувала ноздри от противного рыбного запаха и от нового подозрительного аромата, исходившего от меня, дивясь моей новой прическе и изменениям, проявлявшимся в моем странном акценте.

– Ты молилась каждый день?

– Конечно, – я потупила лживые глаза в землю.

Мать пошла в дом в тот самый момент, когда на дороге Каменоломен появился Оскар Сетковски: он медленно прогуливался в сторону гор.

– Сильвия, ты вернулась, – воскликнул он, посылая воздушный поцелуй.

Я дома всего несколько часов, а меня уже нарядили в передник, выпачканный рыбьей кровью. И Оскар Сетковски насмехался надо мной. Поцелуй богатого юноши превратил меня в сноба. Несмотря на его отъезд без церемоний прощания, я чахла от тоски по нему. Хижина стала невыносима. Как и сами Каменоломни. Я испортилась, как рыба, которую не засолили вовремя. Завтра поеду в Мунстоун и умолю К. Т. Редмонд дать мне прежнюю работу.

* * *

Ее привычная ухмылка приветствовала меня, когда я появилась на пороге.

– Пеллетье! Я не была уверена, что ты появишься здесь. Ты же теперь дружишь со знатью.

– Они не настоящая знать. Герцог – всего лишь прозвище.

– Я ведь тебе это говорила. Принесла мне что-нибудь? Слух? Скандал?

– Я работала секретарем, – ответила я. – А не шпионила.

– Но подслушивала все равно. – Она усмехнулась. – Кто бы удержался? – Она постучала пальцами по столу. – Итак?

Нарушив свое обязательство хранить секреты Паджеттов, я вынула из рюкзака блокнот: первое свидетельство моей злости.

– Ты все записала! – заквохтала К. Т. – Благослови тебя Господь, дитя.

Я перебирала страницы, обдумывая, что могу ей выдать и обменять на работу. Наткнулась на письмо к миссис Рэндольф Шерри.

– Компания Паджеттов ожидает большого контракта, – сказала я. – На сотню тысяч долларов, для монумента в Вашингтоне.

Она присвистнула.

– Святые угодники. Что за монумент?

– Солдатам Конфедерации, – ответила я.

Она недоверчиво отшатнулась.

– Монумент вероломным предателям, это ты хочешь сказать?

– И их верным рабам.

– Верным рабам? Разрази меня гром, если хоть один такой найдется. Камня на сто тысяч долларов, говоришь? Что ж, эта история мне по вкусу.