Золотая Адель. Эссе об искусстве

«Ach, Luise lass… das ist ein zu weites Feld». И этой фразы я тоже должен держаться. Выражающая наивный опыт, фраза эта до сих пор дает мне возможность говорить не только о том, что я знаю или чего не знаю, но прямо говорить о пока еще знаемом, держа в уме вещи, о которых я пока не знаю. Я должен оглядываться на знание с точки зрения незнания, а не удивляться незнанию с точки зрения знания. Это величайшая мудрость романа. Хотя бы потому, что, когда я пишу роман, я должен говорить о таких предметах, о которых сам себе я бы не говорил, раз уж я их и так знаю. Как романист, я говорю не себе и не о себе. Мое знание себя – не в том, что я понимаю значение вещей, явлений и событий хоть бы и в собственной своей жизни, но именно исходя из судьбы и участи других я должен понять то, чего не знаю и в отношении самого себя.

На пути, пройденном между воображением и опытом, вероятно, есть такая точка, где знание мира совпадает со знанием самого себя. В этой точке возникает гармония. Как только я миновал ее, кризис мой продолжается.

Если человек пишет роман от первого лица единственного числа, это не означает с непременностью, что он желает говорить о себе самом. Без других у него ничего и не получится. Такую форму местоимения он выбирает, скорее, затем, чтобы со своей стороны считать решенными характерные для XX века проблемы, связанные с публичной речью, или же избежать их.

Он ищет такого двойника, которому не надо искать особенных объяснений тому, почему он говорит и откуда он это знает, который не должен никому разъяснять и того, кто тут говорит, – понятно же, что говорит он. А раз говорит он, тогда это, естественно, не я.

Теперь же я хотел бы сказать пару слов о том, о чем я не знаю совершенно ничего.

Подобно другим моим произведениям, самый объемный из своих романов [53] я написал от первого лица единственного числа. Правда, при этом я как бы двумя ударами рассек себя натрое. Я сказал себе, что, возможно, есть одно мое «я», как знать, но в моем воображении точно есть три моих личности, и они будут говорить о самих себе параллельно, вместо меня. Я должен был осторожно и экономно обращаться с мотивами, которые намеревался взять из собственной жизни в их жизнь, поскольку ни с этой личностью, ни с другой, ни с третьей я не хотел бы отождествляться. Он – не я. Я хотел писать роман, а не исповедь. Первое лицо единственного числа почти толкало меня в сторону исповеди, исповедь – один из величайших жанров европейской литературы, и поэтому я должен был неустанно исследовать события своей жизни с точки зрения исповеди, но результаты этих изысканий смог использовать лишь в той мере, в какой это позволял тот или иной из трех персонажей. В зазоре, образовавшемся между ними и моим «я», воображение могло спокойно работать и, таким образом, как бы оттесняло мое драгоценное «я» в сторону. Логика собственной моей судьбы могла оставаться во мраке, но структура ее должна была до некоторой степени проявиться в их судьбах. Я не знал, что откуда берется, но все-таки в какой-то мере видел, что к чему относится и к чему не относится.

Не опыт, но логика воображения подсказывала мне, куда двигаться. Тем не менее мне постоянно надо было обращаться и возвращаться к опыту. Подсказывали мне те, кем я не был.

Они вели меня вплоть до последнего предложения. Сам себя я бы вести не мог.

Эта работа потребовала многих лет. Прошедшие годы лишь укрепили во мне сопротивление исповеди, хотя бы уже потому, что за столько лет меняется все, включая эпителиальные клетки; за такое время могут существенно измениться и краеугольные точки человеческого самовосприятия. В целях сохранения стилистического единства романа я должен был поэтому следить и за тем, чтобы все эти трансформации и перемены не просочились в его материал. Не знаю, в какой мере успешными оказались эти старания, но, по крайней мере, я к этому стремился. Так в романе действует внутренняя согласованность и гармония.

На третьем году работы, когда то мое «я», что доверилось воображению, выработало структуру романа, я уже относительно ясно видел, какой должна быть его последняя глава. Я делал заметки о своих представлениях на этот счет и страстно желал как следует разработать план. Написать последнюю главу романа. Я играл с той мыслью, что в это безвременное время, время работы над романом, мне, быть может, окажется легче и спокойнее достичь той области, которую я уже знаю. У меня было место действия, но я не знал, когда я смогу туда попасть, если не буду полагаться на свое воображение. Потому что если бы я действительно заранее написал последнюю главу, я был бы вынужден двигаться по заранее определенной дороге и в таком случае сделал бы работу своего воображения на время писания романа излишней. Между тем я очень нуждался в нем, чтобы избежать неприятного принуждения к исповеди.

Я ничего не сделал.