Золотая братина: В замкнутом круге

А Глеб Кузьмич Забродин… Что же, документы у него сейчас на собственное имя, потому что в данный момент для властей Германии, Норвегии и прочих европейских стран он беженец из большевистской России – вот и вид соответствующий. А если внимательно всмотреться в его лицо, то можно заметить разительную перемену: появилось напряжение, огрубели черты. Печать настороженности и власти пасмурной тенью легла на него.

Часа два назад господа Вайтер и Фогель встретили Забродина на вокзале (поезд Хельсинки – Осло пришел точно по расписанию), в кафе на вокзальной площади все обговорили и сейчас ехали молча. Черный «роллс-ройс», не доезжая до Королевского дворца, свернул налево. Некоторое время ехали по берегу реки Лоэльв; на скамейках набережной уже появились первые влюбленные парочки; газоны скверов пестрели коврами тюльпанов – красных, желтых, фиолетовых. Потом началась путаница узких улочек, в лабиринте которых господин Иоганн Вайтер чувствовал себя как дома. Возник пологий подъем – начались холмы полуострова Акерскус, на котором расположилась южная, самая дальняя от центра, часть Осло. В перспективе улицы открылась серо-голубая гладь залива Пинервикен, усыпанная парусниками и яхтами.

Вайтер сбросил скорость. Теперь с двух сторон от машины мелькали аккуратные виллы в цветущих садах, маленькие скверы, подстриженные лужайки. «Роллс-ройс» свернул в переулок и остановился у ограды, за которой виднелась небольшая одноэтажная вилла с застекленной террасой. В палисаднике копался в клумбе, разрыхляя землю вокруг цветов, человек в брезентовом комбинезоне. На звуки затормозившей и остановившейся машины он не обратил никакого внимания.

– Наш граф – собственной персоной, – сообщил господин Иоганн Вайтер. – Во всем дальнейшем главное действующее лицо вы, Глеб Кузьмич. Мы с Гансом на подхвате.

И все трое вышли из машины.

– Алексей Григорьевич! – позвал Забродин.

Человек в комбинезоне резко выпрямился, обернулся… Да, это был граф Оболин. Но Боже правый! Что сделали с ним прошедшие три с половиной года! Седая голова, седые бакенбарды, грузность в былой статной фигуре; только глаза по-прежнему молоды, горячи. Но во всем облике потерянность. И это в тридцать лет!.. Граф Оболин рассматривал непрошеных гостей, встретился взглядом с Забродиным, прошептал:

– Вы?… Неужели вы?…

И вдруг сорвался с места, пробежал, сутулясь, по тропинке к калитке, никак не мог открыть ее, наконец открыл. И, оказавшись перед Глебом Кузьмичом, неожиданно обнял его, прижался к плечу:

– Вы… За последние годы… – Голос его прервал спазм. – Вы первые… Первые русские… Простите! – оборвал себя Алексей Григорьевич. – Он отстранился от Забродина, стал подчеркнуто спокойным: – Простите за порыв. Чем могу…

– Есть серьезный разговор, – сказал Глеб Забродин. – Если позволите.

– Да, да, прошу! – Взглянув на Мартина, граф Оболин смутился: – А вас я не сразу признал. Прошу, прошу!

За Алексеем Григорьевичем Забродин, Сарканис и товарищ Фарзус прошли через палисадник, весь пестрящий цветами, через застекленную веранду с двумя внутренними дверями; одна из них была открыта – мелькнула просторная белая кухня.

– Извольте сюда, – пригласил хозяин дома, распахивая вторую дверь. – И мой кабинет, и гостиная, и келья для размышлений. Словом, все… За холостяцкий беспорядок прошу извинить.

«Келья» оказалась просторной светлой комнатой, обставленной удобной мебелью. У широкого окна, выходящего в сад, стоял массивный письменный стол темного дерева. Сразу же привлекал внимание большой иконостас в красном углу с множеством икон; перед всеми мерцали лампады, и к молодому аромату весны из открытых окон примешивался запах лампадного масла. Вдоль глухой стены шли широкие деревянные полки, заставленные самоварами, русской глиняной посудой, пестрыми матрешками, расписными подносами, резными ложками, подковами.

На стенах картины – большие фотографии. На каждой в первые мгновения было невозможно сосредоточиться – глаза разбегались. Было только ощущение: вокруг Россия: томительные пейзажи с разливами рек, туман над полями, монастырь, освещенный вставшим солнцем. На фотографиях виды Петербурга, Ораниенбаума, помещичья усадьба среди вековых лип. Между двумя книжными шкафами висел портрет Льва Николаевича Толстого. За стеклами книжных шкафов тускло поблескивали золоченые корешки старинных фолиантов. Забродин узнал юбилейное издание, кажется, в десяти томах «Истории государства Российского» Карамзина.

– Располагайтесь, господа!

Сарканис и товарищ Фарзус привычно, умело разместились в мягких креслах, а Глеб Забродин все осматривался и осматривался по сторонам.

– Да-с, любезнейший Глеб Кузьмич. Да-с! – торжественно произнес граф Оболин. – Здесь, в этой комнате, – Россия! Крохотный уголок России, которую вы… которую… – Алексей Григорьевич оборвал себя, отвернулся к окну, после недолгой паузы спросил: – А что Кирилл Захарович Любин? Как он поживает?

Лицо Глеба Забродина напряглось, он запустил руки в свои густые волосы, энергично повозился в них, сказал:

– Я, Алексей Григорьевич, с вашего разрешения, закурю.