Золотая братина: В замкнутом круге

– И есть у меня один восторг! – продолжал он. – Сейчас, сейчас! – Алексей Григорьевич выдвинул средний ящик стола и вынул из него золотое блюдо (в его центре пунктирными линиями фрагмент – деревянная часовня, объятая пламенем…). – Моя самая святая реликвия. Я ставлю его перед собой… Вот так. И смотрю, смотрю… Я прочитал все, что касается «Золотой братины», все, что смог достать. Смотрю, представляю. Это… это уже сны наяву. Теперь-то я понимаю, что такое наш фамильный сервиз! И… может быть, то, что я скажу сейчас, вам покажется странным, неприемлемым… Понимаете? В сервизе божественной силой искусства воплощено то, что я вам только что сказал о России. В нем олицетворение бессмертия русского духа в вечном порыве к свободе и справедливости. И к любви… «Возлюби страждущего». А разве не для свободы и любви послан Творцом человек на нашу землю? Воистину, воистину «Золотая братина» – национальное достояние России!..

– Вот за этим мы к вам и приехали, – признался молчавший до сих пор товарищ Фарзус, он же Иоганн Вайтер, на лице которого давно проступило нетерпение пополам с раздражением.

– Что?! – Граф Оболин схватил блюдо и прижал его к груди. – Никогда! Не отдам…

– Господь с вами, Алексей Григорьевич! – замахал руками Забродин. – Вы нас не поняли.

– Даже если стану нищ, – шептал граф Оболин, – не продам…

– Успокойтесь, Алексей Григорьевич! – Забродин обнял хозяина дома за плечи и усадил в кресло; граф так и сидел с золотым блюдом, прижатым к груди. – И выслушайте меня внимательно. В восемнадцатом году вы помогли вернуть на родину половину сервиза. Гражданская война в России окончена, с Германией восстановлены дипломатические отношения…

– Предстоит откупить у Нейгольберга, – перебил граф Оболин, – вторую половину сервиза?

– Если бы… – вздохнул Забродин. – Предвидя такую возможность, Нейгольберг еще в двадцатом году сделал официальное заявление. Он отказался признать действительной свою расписку, в которой зафиксировано его согласие о продаже сервиза вам, Алексей Григорьевич. Расписка у него – сказано в соответствующем документе со всеми печатями – вырвана силой, под нажимом, чуть ли не физическим, в обстановке хаоса и политического кризиса в Берлине в ту пору.

– И что из этого следует? – спросил Алексей Григорьевич.

– Только одно, граф. Впереди судебный процесс – трудный и затяжной. Если, конечно, вы на него согласитесь…

– Никогда! – перебил граф Оболин. – Господа, я просто не верю своим ушам. Я ведь вам все объяснил!..

– Если причина в Толмачеве, – вступил наконец в разговор Мартин Сарканис, – он для вас не представляет никакой опасности. Мы знаем, где сейчас ваш бывший дворецкий…

– Нет, господа, я отказываюсь понимать происходящее. – Лицо графа Оболина пылало негодованием. – Я абсолютно не боюсь Никиту! Дело совсем не в этом! Неужели вы ничего так и не поняли?…

– Подождите, Алексей Григорьевич! – остановил Забродин. – Прочитайте вот это письмо! Оно для вас. – И он передал хозяину дома конверт.

Граф Оболин вынул из конверта лист белой плотной бумаги, сложенный вчетверо, развернул его, стал читать:

«Графушка! Любовь моя! Единственный мой! Спасите меня, возьмите, позовите, я жду. Добрые люди сказали: начнется процесс, и Никиту сразу арестуют, и мы тут же встретимся. Мы будем вместе всегда-всегда, до гроба. Я люблю вас, я умираю без вас. Жду, жду! Ваша Дарья».

Граф Алексей Григорьевич Оболин читал, и присутствующие в комнате с ним наблюдали волшебные, невероятные перемены: заблестели глаза, выпрямилась спина, разгладились морщины на лице – он молодел с каждым мгновением, как только бывает в русских сказках, когда изменяет облик героев волшебная живая вода. Письмо было прочитано, и граф Оболин задал вопрос:

– Когда надо ехать в Берлин?

– Вы согласны? – еще не мог поверить Забродин.

– Да, я согласен!

– За неделю, крайнее, дней за десять, – ответил товарищ Фарзус, то есть господин Иоганн Вайтер, – мы все приготовим – документы, адвокатов, прессу, публику в зале и прочее. И тогда вы приедете с Глебом Кузьмичом. Он пока поживет в Осло.

– Господа, – граф Оболин направился к двери, – если мне память не изменяет, в подвале должна быть бутылка французского шампанского…

Берлин, 28 мая 1922 года

В этот полуденный час в ресторане отеля «Новая Германия» было многолюдно, и на четырех господ, негромко говорящих по-русски, которые расположились за столиком в дальнем углу зала, возле рояля, сейчас задернутого чехлом, никто не обращал внимания.