Золотая чашка

На другой день по исчезновении Тимоши лесник с женой обошел и объездил все окрестные лесные чащи, исколесил почти весь свой участок. Брали с собой и Медведку, но тот только вспугивал птиц и бестолку лаял, бегая взад и вперед. Тимоши и след простыл: не помогло и Медведкино чутье.

— Чем ты застращала его этак? — спрашивал Григорий Гурьянов жену.

— Да ничем, — отзывалась Харитина. — Говорила только: «Вот ужо отец приедет. Погоди, — говорю, — что он ужо с тобой сделает!..»

— Э-эх, ты! — хмурясь, говорил Григорий. — Из-за чашки… Экое дело, подумаешь! Запугала парнишку зря. Вот теперь… Э-эх!

И лесник скорбно качал головой, как бы желая сказать: «Вот теперь ищи-ка его!»

— Ведь пальцем не тронула его, сердечного, — причитала Харитина. — И что такое с ним поделалось, не придумаю. И ума не приложу, как такое статься могло. Господи, помилуй! Да если бы я знала, да ведала. Да провались она, эта чашка! Пропади она пропадом, окаянная. Жили и без нее! И ты тоже разахался над ней… Невидаль, подумаешь!

И по словам Харитины выходило так, что во всем будто бы виноват сам Григорий, виноват тем, что очень расхваливал и берег эту чашку, «ахал» над нею. Лесник только хмурился и не возражал жене: что уж тут говорить, языком колотить понапрасну… Думалось ему, что Харитина виновата — оттого, что чашку в шкаф не поставила. И горько было Григорию, что из-за такой дряни, из-за чашки, пропал у него Тимоша, свет и радость его лесной хатки.

Гурьянов очень любил своего сынишку, но, как и многие отцы, не умел выказывать любви нежностью и ласками, так же точно, как теперь, в минуты жгучего горя, он не мог ни стонать, ни хныкать и вообще не мог, по его словам, «выносить своего горя на люди». Он умел горевать только про себя, в душе, но его невидимое людьми горе было тяжко и глубоко.

На следующий день Гурьянов позвал к себе на помощь товарищей-лесников и нескольких крестьян из соседней деревни Онурьина. Много мест они исходили и изъездили по лесу, — Тимошу не нашли… Может быть, Гурьянов проезжал близко — в нескольких саженях от беглеца, но из-за деревьев не видел его, а тот не видел отца. Григорий, усталый, измученный, убитый горем, возвратился домой. Накануне он еще надеялся, а теперь уже последняя надежда исчезала…

Харитина причитала и горько плакала, глаз не осушая. Лесник не плакал. Мрачный, унылый, сидел он за столом, опустив голову на руки.

«Опустела хата без Тимохи! — с тяжкой душевной болью думал он. — Застращать этак парнишку, и из-за чего? Ах, дуреха! Малого рада была на глиняную чашку променять. А теперь сама ревет!»

Умри Тимоша от какой-нибудь болезни, утони, сгори на пожаре — тяжко, прискорбно было бы для Григория, но все же не было бы так горько, как теперь.

Теперь он как будто сам, своими руками, загубил свое родное, милое детище.

Смятение и тревога в хате лесника стали уже сменяться мрачным, безнадежным отчаянием. Идти было некуда, искать негде… Никаких сомнений: Тимоша убежал в лес и заблудился. Но и на третий день лесник не мог усидеть спокойно дома, — опять с Медведкой пошел бродить по лесу.

В тот же день с кошаевским пастухом приключилась очень странная, загадочная история.

Старик пас свое стадо на лесной поляне в пяти верстах от деревни Кошаева и верстах в шестнадцати от Липняговского кордона, где жил Григорий Гурьянов. Пастух сидел в тени деревьев и плел лапти. Отложив работу в сторону, он достал свою коротенькую трубку-носогрейку, насыпал в нее мелко перекрошенной махорки и только хотел было закурить, как вдруг заметил, что коровы одна за другой потянулись на противоположный конец поляны. Они столпились вокруг чего-то, беспокойно теснились одна к другой, наклоняли головы и фыркали, словно что-то обнюхивая, а иные принялись жалобно, протяжно мычать. «Что за притча!» — подумал пастух, но не хотелось ему оставлять свой тенистый уголок и тащиться по солнцепеку.

— Ну, чего вы там уставились! Эй, вы! Вот я вас! — крикнул старик и, взяв свой длинный веревочный бич, с треском рванул им по воздуху.

Коровы не расходились и замычали еще жалобнее.

— Тьфу ты, пропасть! Да что они всполошились? — проворчал пастух и, отложив в сторону незакуренную трубку, нехотя побрел через поляну. — Знать, какую-нибудь мертвечину оглядели…