Золотая дева

— В 2016-м он продал с аукциона значительную часть коллекции: более четырёхсот монет. К тому же, ему сейчас под семьдесят. Вряд ли он отважится на авантюру с империалами.

— Сколько же он выручил с аукциона?

— Порядка тридцати миллионов.

— Ай да дедушка! — воскликнул Костя. — Вот это я понимаю, пенсионный капитал!

— Третьим в списке стоит Петрунин Юрий Петрович. Этот тоже не наш клиент.

— А этот почему?

— Петрунин, скорее, учёный, нежели барыга, — пояснил свою мысль Антон. — Он — коллекционер старой школы, можно сказать, романтик. Такой нипочём не свяжется с сомнительной сделкой.

— Остаются трое, — подытожил Костя.

— Верно, трое: Игорь Лаврушин, Исаак Гройсман и гражданин Канарский, он же, Батон.

— Батон?! — переспросил Костя. — Уголовник что ли?

— Статья 226. Контрабанда культурных ценностей. Работал по-крупному. Пару раз приседал, но ненадолго. Вокруг него кружилась целая стая адвокатов. После последней отсидки Батон свалил из России и теперь греет гениталии где-нибудь на солнечных островах согласно своей фамилии. Отыскать его не представляется возможным, да и не к чему. Всё одно, ради сделки он вряд ли возвратится в Россию.

— Получается, остаются двое.

— Верно, — кивнул Антон. — И оба по-своему, перспективны. Лаврушин — владелец аукционного дома. Ему выгодно было бы прикупить все монеты оптом, а потом, с хорошей маржой продать в розницу. Исаак Гройсман близок к еврейской банковской элите. А эти господа не брезгуют прикупать для тайных коллекций ценности сомнительного происхождения.

— Итак, с кого же начнём?

— Пожалуй, с Гройсмана, — подумав, сказал Антон. — Нужно проследить всю его переписку в соцсетях, особенно по защищённым каналам. Сможешь?

— Попробую, — кивнул Костя. — Есть у меня одна программулина. Любую защиту вскроет.

— А я займусь господином Лаврушиным. — сказал Антон, пряча блокнот со списком в карман пиджака. — К этому персонажу на козе не подъедешь. Придётся кланяться московским коллегам.

— Так он в Москве?

— Лаврушин — в Москве, Гройсман — в Питере, — уточнил Антон.

Они коротко обговорили детали предстоящих действий и обменялись телефонами. Антон покинул обитель Кости воодушевлённым.

17

По обыкновению последних дней, ужин был накрыт на открытом воздухе. Однако, в отличие от дней предыдущих, проходил он в суровом молчании и меланхолии, точно поминки по недавно усопшему. Творческая интеллигенция вяло слушала Громова, с отвращением ковыряя вилками в тарелках и брезгливо обнюхивая компот. Кладовые Бахуса были исчерпаны, и труженики пера и кисти пребывали в чрезвычайнейшем удручении.

— Дорогие друзья! — громким театральным голосом обращался к ним Громов. — Фестиваль подходит к концу. Он подарил нам множество незабываемых минут, творческих озарений и ярких идей. Скажем ему спасибо, друзья!

Он всплеснул руками, провоцируя аплодисменты. Над столами раздались скупые хлопки.

— А теперь я представляю вашему вниманию нашего гостя Луи Кастора, — всё также бодро возвестил Громом. — Мсье Луи и его внучка Луиза сегодня покидают нас и хотят произнести прощальную речь. Попросим, господа попросим.

Он снова зааплодировал, и на этот раз собравшиеся ответили более дружно.

— Дгузья! — сказал Кастор, вставая из-за стола и, приподнимая стакан компота. — Мы увозим в своём сердце частичку России. Я предложил уважаемому Ивану Степановичу, — продолжил Кастор, — привезти экспозицию музея в Париж. Русская диаспора поможет собрать средства на перелёт. Господин Дольский любезно на это согласился.

На этот раз вечерний воздух сотряс шквал аплодисментов.

— А теперь я хочу выпить этот чудесный напиток за дружбу России и Франции. Представим, друзья, что в наших с вами бокалах великолепный бобрищенский самогон.

Последнее слово Кастор произнёс по-русски старательно, по слогам. Луиза посмотрела на деда с немым укором, а с мест, опрокидывая стулья, к оратору бросилась прочувствованная толпа. С Кастором обнимались, пили по-гусарски, с плеча, кричали тосты, плеская киселём и компотом.

Через час за Касторами прибыло такси. Французов проводили до машины, требуя обещания непременно приехать на будущий год, и в сотый раз извиняясь за непростительно пуританский ужин.

Наконец, такси понеслось прочь от особняка. Кастор что-то кричал, высунувшись из окна кабины и махая рукой. Французские слова были непонятны, а из русских провожающие разобрали лишь два: «Северное сияние»…

После ужина, как и предсказывал Громов, его подопечные подняли безобразный бунт. Захватив в кладовке недельный запас консервов и круп, мятежники намеревались обменять всё это на самогонку. Для обмена они прихватили также платья и парики из театрального реквизита. Толпу художников, смахивающую на пеший цыганский табор, Громов и случившийся в имении участковый нагнали на половине пути к деревне.

Бунтовщики выслали парламентёром Хвастова.

— Евгеньич, душа горит, — страстно убеждал поэт, колотя себя в грудь. — Третью неделю торчим в этой Тьмутаракани. Весь одеколон выпили. Яви милосердие, выпиши суточные. На сухомятку даже на баб не тянет.