Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских

Здесь меня ждала докучная обязанность. Горемыкин попросил меня в его отсутствие позаботиться о Милице, то есть Минерве. Утром и вечером я должен был наполнять миску кормом и подкладывать на противень свежую «Петербургскую правду» (газета «Советская школа» больше не существовала, а на другие киска отказывалась испражняться). Перед тем как эвакуироваться из комнаты педагог накупил десять килограммов трески на десять дней моего там пребывания. Маленький холодильник, стоявший рядом с диваном, был доверху набит рыбой.

Я поставил миску с треской перед Милицей, то есть Минервой, а сам уселся за горемыкинский письменный стол, вынул из тайника тела диктофон, а из кармана — «Palm Pilot» и принялся редактировать сегодняшние путевые записки. Даже в кочевых условиях коммуналки я положил кончать каждый день сеансом самотекстуализации.

В середине работы над описанием мощного любовного впечатления, произведенного мною на ученую секретаршу Таню, я поднял глаза с экрана «Palm»’а и бросил рассеянный взгляд на Милицу, то есть Минерву. Та стояла над полной миской в позе «голодная забастовка» и корчила брезгливые рожи.

Через час я снова посмотрел на киску и миску. Первая все также стояла над второй с тем же вызывающим выражением на глазопузом лице.

Я лег спать — киска продолжала стоять. Проснувшись на следующее утро — увидел то же опять.

Вдобавок мой нос уловил запах, которого я не слышал со времен младенчества младшего сына. Ночью Милица, то есть Минерва, справила нужду мимо противня, и теперь потертый пол педагога носил на себе вещественное свидетельство ее метаболизма.

Так началось противостояние Роланд versus[299] Милица, то есть Минерва. Каждое утро я, чертыхаясь, чистил пол и подкладывал кошке новую порцию рыбы, и каждое утро упрямая питомица отказывалась есть, хотя та же самая треска более чем удовлетворяла ее на протяжении двадцати лет сожительства с Горемыкиным.

Ах, этот Горемыкин! Вина все-таки была его: ведь он мог взять свирепое создание с собой в Публичку — мог, но не взял, и в результате я должен был обонять ее dirty protest.[300] Милицина, то есть Минервина, мысль была мне понятна: киска хотела воспользоваться моими валютными возможностями, с тем чтобы на время моего пребывания в кривой комнате насладиться заморскими деликатесами.

Я решил преподать педагогу и его подружке урок, причем самым парадоксальным и жестоким способом, как японец, — исполнив заветное кискино желание.

В Елисеевском магазине, где горничная гофмаршала когда-то купила пирожные для Распутина, я приобрел икру, креветки, крабов. Милица, то есть Минерва, зажила роскошной жизнью. Она радостно пожирала прекрасную пищу, о которой не могла и мечтать в помоечный или горемыкинский периоды своей жизни, и даже характер ее изменился к лучшему. Кошка перестала целиться мимо противня. Пару раз из-под этажерки до меня донеслись странные звуки, похожие на скрип несмазанной двери: Милица, то есть Минерва, мурлыкала, быть может первый раз в жизни.

А я предвкушал картину кискиного будущего. Я уезжаю. Горемыкин возвращается в кривую комнату и сердечно обнимает подружку. На следующее утро он просыпается от разъяренного рычания: ставшая гурманкой киска требует от влюбленного хозяина икры вместо трески, грозя в противном случае сделать его жизнь земным адом.

* * *

Дни проходили за днями. По утрам я сидел в ПД, где изучал оригинальные рукописи Некрасова, почему-то предоставленные мне архивистами вместо искомых пушкинских. Вдохновленный его печальной поэзией, я начал сочинять статью «Grandfather Mazaj and His Hares As a Coded Representation of Leo Tolstoy and His Readers».[301]

Однажды, проголодавшись после прочтения строк

За день грибов набираешь корзину,
Ешь мимоходом бруснику, малину,

я снизошел в буфет, где подружился с обедающими исследователями и исследовательницами. По такому случаю угостил новых научных знакомых коржиками, которые корчились под стеклом стойки. Ученые благодарно грызли нежданный подарок, перемежая жевание и глотание цитатами из Пушкина или, на худой конец, Клюшкина.

По вечерам я осматривал петербургские палаццо, с тем чтобы выбрать резиденцию-другую для себя как царя. После долгих раздумий я остановился на Зимнем дворце. Да, от густого автомобильного движения он дрожит днем и ночью. Да, из-за рева моторов и водителей даже внутри него никогда не бывает тихо, как в (русском) ковчеге. Но в местах самых плотных уличных запоров можно поставить пару постов гвардейцев-гаишников с правом взимания особого сбора за беспокойство государевого слуха. Я и гаишники будем делить поступления 50/50. Другой источник доходов — это Эрмитаж. Знаменитое собрание картин останется доступным для туристов, но выручка от билетов потечет в императорский карман.