Золотая пучина

— Слава те господи! Я-то думала, беда приключилась. Каждая девка норовит замуж выйти, а сватают — непременно ревет, — села рядом, обняла Ксюшу за плечи. — Уж так повелось. Вековухой останется — тоже ревмя ревет. Оно и замужем сладости столько же. Другая и раззамужнилась бы с великой охотой, а тпру. Поп вокруг налоя крутил, обратно не раскрутишь. Да перестань ты реветь. Обскажи толком. Хоть, я горшок с кипятком из печи достану, чаю попьешь. — Екнуло сердце — «Неужто за Сёмшу её выдают?».

Не оглядываясь, спросила обеспокоенно:

— Кто жених-то?

— Дядя сказал: выбирай. Михей, не то Тришка соседский.

— Слава те господи, — облегченно вздохнула Арина. Достала из печи чугун, налила Ксюше чаю и подсела к столу. — Тришка — мужик ничего. Конопатый малость. Да кто с мужика красоту справляет. А Михей-то и совсем ладный. Но у него ни гроша за душой. Зато у Тришкиного отца и корова и лошадь. Корова хорошая, без мала ведерница. И пчел ульев десять. Достаток. За Тришку пойдешь, опять же свекровь будет ведьма. Зато у Михея нет никого. Сама себе будешь хозяйка.

— Зато, зато! Мне же, кресна, не за обоих зараз выходить. Да не хочу я ни Михея, ни Тришки. Никого не хочу!

— А это уж врёшь. Такая девка, в соку, да штоб на парней не заглядывалась? Никогда не поверю. Не иначе есть кто-то на сердце. Не прячь глаза-то. Не прячь. Есть? Кто он? Ну скажи, Ксюша… — Арина пыталась отнять от лица Ксюшины руки, заглянуть ей в глаза.

— Кто ж он? Ксюшенька…

— Не спрашивай, кресна. Все одно не скажу.

— Он тебя любит?

— Ежели бы знала… Ни разу не намекнул.

— Наверно, не любит? А колечко весной не он подарил? Это вот самое. С бирюзой?

— Он.

— Значит, любит. Ну а потом? Потом-то што было?

— Што потом?

— Да как тебе обсказать. Не целовал? Не тискал когда?

— И… нет.

— Разлюбил. Не иначе! — в голосе Арины пёчаль. — Раз не любит, и думать неча. Давай рядить, за кого тебе выйти. У Тришки хозяйство, а Михей, как мужик, того… позабористей: и лицом, и корпусней, и вихры эти самые вьются — глаз, пожалуй, не оторвешь, — спохватившись, что так расхваливать мужика неудобно, Арина закончила — Выходи за Михея. Опять же, корову Тришкину жалко. А он, твой-то, знает, што тебя сватают?

— Знает. Позавчера, как уходила с Безымянки, так и сказала ему.

— С Безымянки? Позавчерась? — сердце Арины заныло. — Неужто Сёмша?

— Нет.

— Ну слава те господи. Ванюшка? Чего глаза прячешь? Чего молчишь? Господи! Ну за што ты его полюбила? И неказист он, ни росту, ни голосу. А любишь?

— Больше себя, кресна. Росли же вместе. Одними вожжами биты, в одну чашку слезы роняли. Ласковый он. Я даже и обсказать не могу, какой он ласковый, — торопливо говорила Ксюша.

— Ишь ведь как, — качала Арина головой. «Любовь зла. И Сёмша казался ласковым. Придет — огня не зажигаю, а в избе словно солнышко светит. Только редко стал приходить». — Што же Ваньша тебе ответил?

— Ничего не успел. Дядя его в избушку позвал, а меня отправил в село.

— И вчерась не нашёл минутки к тебе добежать? Нет? Любил бы, так прибежал. Уж я это дело знаю. Выкинь его из головы, Ксюша. Выходи за Михея.

— Из головы, может, и выкину, а из сердца как выкинуть?

Ксюша встала с лавки, отошла в дальний угол избы. Припала грудью к закоптелой бревенчатой стене.

— Не смогу, кресна, выкинуть, не смогу, — слезы текут и текут.

— Все мы говорим такое. Думашь, первая ревешь в этом углу? Нет, многие плакались. И я ревела, головой билась о стену. А видишь, смирилась.

— А я не смирюсь. Никому не отдам Ванюшку.

— Фью, девонька. Да как же ты это осилишь? Может, приворожную травку нашла? Так откройся, скажи. Девки, бабы на руках тебя носить будут. Я первая в ножки поклонюсь, — и вздохнула, вспомнила Симеона.

— Смеешься, кресна? — Ксюша резко повернулась спиной к стене. Глаза от слез красные, нижняя губа закушена до синевы. — Я сидеть сложа руки не буду. Не такая я. Головой стену пробью.

— С ума спятила, девка. Сядь. Отхлебни водицы, горячая ты голова. Устин заимел золотой прииск и Ванюшке купецкую дочь присватает. Ты бесприданница. Неровня.

— Пусть бесприданница, пусть чернявая, — выкрикивала Ксюша. — Душа-то у меня человечья. Я тоже счастья хочу.

Не прощаясь, простоволосая, с платком, накинутым на плечи, Ксюша выбежала на улицу и остановилась возле забора. Вспомнила.

…Бьется, кричит во весь голос двенадцатилетняя девчонка. Устин захватил её косы в кулак, швырнул, как овцу, на лавку, задрал подол, крикнул: «Матрёна! Вожжи!»

«А-а-а… Дядя, не надо!»— кричит девчонка и видит одни только вожжи, колючие, жесткие, крученые из черного и белого волоса.

«Тятя… Родненький…»— и свист вожжей захлебнулся. Мешковатый, белобрысый Ванюшка схватил отцовскую руку и, как брошенный с воза куль, рухнул на пол.

Ночью Ванюшка пробрался на печку, обхватил рукой узкие худые Ксюшины плечи, прижался щекой к её мокрой щеке.

— Меня ведь тоже…

— Веревочными?

— Волосяными. Как и тебя, по голой…

Они лежали, плотно прижавшись друг к другу. Знобило, а от Ванюшки — тепло.

Ксюше казалось, что во всём виноваты волосяные вожжи. Она шепнула об этом Ванюшке. Он потрогал вспухшую спину, и всхлипнул: