Золотая пуля

Четверть часа я лежал, скрючившись, забив рот углом одеяла, чтобы не орать. Крови не было. Иглы разбудили и в тот же миг, без всякого моего участия, сметали выкройку наново. Болела правая рука, мозжила, вырывалась из суставов, пальцы сводило судорогой. Виной всему был зуб Хэммета, который я подобрал во сне. Я мычал, давясь одеялом, и продолжал диалог, начатый горлумом в тоннеле.

«Ты славный мальчишечка, мальчуган. Ну же! Мы могли бы поладить».

– Нет.

«Упряяяямый, я люблю упрямых, знаешь, какой я был упрямый? Как мул. Как грузовик. Как рельса. Меня с места нельзя было сдвинуть, если я чего надумал. Луну легче обоссать, чем меня подвинуть».

– Я не сплю, не сплю!

«И правда, чего это я? А с кем тогда разговариваешь?»

На миг боль отпустила меня, позволила хлебнуть немного воздуха, я лежал посреди трейлера, правую руку придавил табуретом, будто хотел ее отсечь. В голове, издеваясь, продолжал горлум:

«Какой плохой мальчишка. Дерьмо ты. Плесень гадкая. Отца убил. Мать. Скоро за сестренок примешься?»

– Я не такой! – Перед кем я оправдываюсь?! – Я – хороший.

«Только хорошие убивают, чтобы защитить других. Ты очень хороший. Но ты должен убивать, слишком много мразей кругом».

– Я не вернусь в бойни.

«Дурак, что ли?! Ты четвертый год носишь бойни в себе».

Буквальность этих слов отрезвила меня. Заныл, откликаясь, живот. Как я могу носить в себе бойни? Я же сбросил коровью голову. Я сбежал из Андратти. Я здесь. Никто не говорит мне, как видеть. Я снял череп. Я смотрю сам.

«А кожа? А машинки?»

От внезапной догадки онемело лицо. Зуб. Куда я дел коровий зуб?

«Вот видишь. – Тени довольно рассмеялись. – Ты и вспомнил».

Я выхожу из тоннеля под дорогой. Звучит набат. Сейчас поведут на казнь моего отца. Зуб в крови горлума. Я зажимаю его в кулаке, поднимаю, будто отдаю Андратти честь, кладу зуб в рот и тут же проглатываю.

25. Бомба

Я вскочил, обмирая.

Зуб.

Все это время он был во мне.

Он и сейчас там.

Луна нырнула в окно трейлера, посеребрила лезвие ножа, который я украл для Бака. Что я с ним?.. Правая рука, быстрая, как мысль, рванула нож за рукоять и швырнула в окно. Зазвенели осколки.

«Не так все просто, щеночек, – погладил по щеке Бак. – Мы еще поборемся за твою шкурку». Правая ладонь растопырила пальцы, так кобра раздувает капюшон, и развернула их к моему лицу. Кожа слышала, как шуршат, убираясь из-под нашего трейлера, черви и мокрицы. Птицы прятали головы под крылья. Рыба шла прочь от нашего берега. Я смотрел на открытую ладонь и видел на ней черный отпечаток зуба.

«Присядь, – горлум увлек меня на пол, – помнишь, мы говорили о замене? Хотя бы на денек пусти старину Хэммета погулять?»

Левая рука, беспокойный паук, нащупала осколок стекла, и я не раздумывал.

Иглы швейной машинки никак не приспособлены штопать живое человеческое мясо, но эта оказалась ловкой и настойчивой: восемь раз она пырнула меня в брюхо, вертикально, как профессиональный ныряльщик, погружаясь и выныривая, игла тянула суровую грязную нить, я не боялся заражения, машинки обещали мясницкое чудо, а чудеса не торгуются, делают свое дело и подыхают.

С последним стежком игла высвистала наружу, поднялась на уровень глаз, точно отдавала честь, и упала без стука, сломалась пополам. Я ощупал шов. Моя рука не знала пощады, я распоролся дюйма на четыре в длину и никак не меньше двух вглубь. Грубый, собранный через край, шов молчал. Ни капли крови, ни звука боли.

Внезапно я оглох. От ужаса, дикой, разламывающей голову, тишины я рухнул на пол, скрутился в эмбрион, кокон, личинку человека, брошенного под стотонный пресс. Тело молчало. Мир онемел. Я не слышал шепота крови в жилах, песок не скрипел на миллиард отдельных голосов, ветер исчах, сдох под порогом, небо не ныло, проворачиваясь на несмазанных шарнирах. Звук, весь, какой был в каждом миге, любой мысли, сиюминутном движении Вселенной, утек вслед за иглой и разбился об пол трейлера.

На моей ладони в озере черной спросонья крови лежал коровий зуб. Истонченный, похожий на костяной завиток, окаменевший локон, он оказался меньше фаланги на мизинце. Я выпил его почти до дна.

– Не успел, – прохрипела мертвая голова. Я закричал, но кулак с зажатым зубом сам собой заткнул мне пасть. Я обернулся на сестру: «Она здесь! Вот она!» – немо вопил я, звал Эни в свидетели, но ноги мои намертво приросли к полу, а рот был беспощадно подавлен, тело-предатель дрожало, бездействием своим присягая черепу.

– Ты не сдюжишь один, – продолжал он откуда-то из теней.

Резкая боль внизу живота скрутила и не отпускала. Зуб горел в моем кулаке, питая уверенность, что тень покинула меня, вышла с потом сквозь поры кожи, выветрилась, как пары спирта, иссякла с мочой, глупая детская вера в «само зарастет». Боль дрожала и толкалась, неуклюжая, твердая, она пульсировала ниже шрама, прорывалась в пах и ниже, чтобы отрубить мне ноги, заставить ползать и умолять. Я прикусил кожу на запястье, чтобы не разбудить Эни. Откидную кровать мы делили на двоих. Гнилой, мама и Ит дышали в спальне, там можно было разложить одеяло на полу и уместиться втроем.