Золотая пыль

– Ну вот, опять, – с досадливым смешком воскликнула Мадемуазель де Клериси. – Ты говоришь «а!», которое совершенно ничего не означает. У нас, француженок, все иначе. Мы используем сотни междометий – понаблюдай за речью моей матери, – но если ты восклицаешь «а!», то похоже, не вкладываешь в него ни малейшего смысла.

Рассмеявшись, Люсиль посмотрела на подругу, которая только улыбнулась.

– Итак?

– Ну, если бы матушка мистера Говарда осталась жива, он стал бы гораздо лучшим человеком, – неохотно промолвила Изабелла.

– Ты называешь его мистером Говардом, – сказала Мадемуазель, предпринимая один из обходных маневров, которые так часто позволяют женщинам достигать цели. – Ты и наедине обращаешься к нему так?

– Нет.

– Как же тогда? – спросила Люсиль с настойчивостью ребенка, привязавшегося к пустяку.

– Дик.

– И все-таки он тебе не нравится?

– Я никогда не задумывалась, нравится он мне или нет, – такие мысли редко приходят в голову о людях, которые для тебя все равно что родные.

– Но нельзя же симпатизировать человеку, если он нехороший?

– Разумеется, – ответила мисс Гейерсон с едва заметной улыбкой. – По крайней мере, так всегда пишут в книгах.

Высказав столь весомое мнение, Изабелла положила свои белые, не привыкшие к работе руки на колени. Она была не из тех, кто тратит время на глупые занятия рукоделием, но в то же время являлась типичной женщиной в том, что касается одежды, манер и, полагаю, образа мыслей. Пальцы Люсиль, напротив, не знали ни минуты покоя. Она не успела прожить в Хоптоне и пары недель, как уже обзавелась полудюжиной маленьких подопечных из соседней деревушки, для которых вязала или шила изящные предметы одежды.

Именно француженка нарушила повисшую тишину. Ее компаньонка, похоже, ждала этого или чего-то еще.

– Как думаешь, не слишком ли сильно моя мать доверяет мистеру Говарду? Она верит всему, что он говорит или делает. Как поступал и мой отец, пока был жив.

Изабелла, как никто из смертных внимательная к моим проступкам, не спешила с ответом.

– Это зависит от причин, по которым он взялся управлять вашими делами, – осторожно сказала она.

– Ну, ему платят за них, – несколько торопливо заметила француженка. – Да, ему платят жалованье.

– Этот дом принадлежит ему. Земли, которые можно охватить взором из окон, тоже его. У него полно забот по управлению своим имуществом, но он ими пренебрегает. Одним жалованьем трудно объяснить тот глубокий интерес, который Дик питает к вам.

Некоторое время Люсиль не отвечала. Да и действительно, рукоделие в эту минуту потребовало особого внимания.

– А какие еще причины могут быть? – сказала она наконец, равнодушно пожав плечами.

– Мне не вполне ясна история про огромное состояние, необъяснимым образом проскользнувшее у него между пальцев, – пробормотала Изабелла, и лицо ее собеседницы вдруг просветлело.

– Наследство Альфонса Жиро?

– Да, – проговорила англичанка, пристально посмотрев на подругу. – Наследство месье Жиро.

– Его похитили. Я рассказывала тебе об этом. Вором оказался секретарь моего отца, Шарль Мист.

– И Дик Говард обещает найти похищенное! – Изабелла рассмеялась.

– А что тут такого?

– В самом деле, почему нет? Дик найдет деньгам применение. Он всегда был мотом.

– Что ты хочешь сказать? – вскричала Люсиль, забыв про работу. – На что намекаешь, Изабелла?

– Ни на что, – ответила та. Потом поднялась, встала у каминной полки и принялась наблюдать за горящим поленом, выставив одну ногу поближе к теплу. – Ни на что. Просто я не понимаю.

Как оказалось, недопонимание Изабеллы носило более деятельный характер, чем можно счесть из разговора, tant bien que mal[91] приведенного выше с чужих слов. Действительно, опыт убеждает меня, что если женщине не удается найти разгадку тайны, неважно, касающейся ее или нет, это редко случается по вине недостаточности приложенных ей усилий.

То, что Изабелла Гейерсон предпринимает дальнейшие попытки выяснить мои мотивы в делах, связанных с мадам де Клериси и ее дочерью, мне стало ясно уже вскоре. В ноябре, когда Париж еще находился в осаде, а слухи о Коммуне и анархии стали просачиваться в спокойно дремлющую Англию, мне представился шанс хотя бы отчасти отблагодарить Альфонса Жиро за проявленное им великодушие.

Мой друг был ранен и взят в плен во время кошмарного отступления к столице. Затем ему удалось добиться освобождения в обмен на обещание не принимать дальнейшего участия в войне. Дать его не представляло труда, потому как рана юноши носила такой характер, что он при всем желании не смог бы держать в правой руке оружие.

Это дошло до меня в тот миг, когда при встрече на вокзале Черинг-Кросс Жиро протянул мне левую руку.

– Правую предложить не могу, – извинился он. – Колбасник-улан, насквозь пропахший дымом, разрубил на ней сухожилие.

Альфонс приподнял руку, упрятанную под черный платок, повешенный на манер перевязи, и зашагал по платформе с видом такого бравого вояки, что показался даже выше ростом.