Золотая пыль

Именно сюда отправились в декабре Люсиль и ее мать. Невдалеке располагается имение барона Жиро – современный замок Мон Плезир с белой башенкой, разноцветными фарфоровыми барельефами на стенах, разбитыми по науке садами, украшенными шарами из золота и серебра, летними домиками с витражными окнами, по прихоти человека приобретающими любой из оттенков времени года, будь то весна, лето, осень или зима.

Древнее шато Ла-Полин совсем не походит на это творение. Оно примостилось на плато на полпути в горы, и его серый фасад угрюмо возвышается на фоне поросших кипарисами склонов. Стены дома были построены, как уверяли драгиньянские знатоки истории, из камня, добытого римлянами для менее мирных целей. То, что на этом месте могло стоять античное здание, весьма вероятно, потому как перед шато простирается покрытая дерном лужайка, какие встречаются в тех краях только в местах вроде Арены во Фрежюсе[57]. В центре лужайки стоят солнечные часы – серые, поросшие мхом, очень старинные – реликт той эпохи, когда люди жили именно по часам, а не по минутам, как мы сегодня. Все тут принадлежит истории – этой седой старине Франции, по сравнению с которой наши британские древности, за редким исключением, совсем еще юны. В этом доме появились на свет мадам де Клериси и Люсиль. Сюда обе дамы неизменно возвращались с тихой радостью в душе. Не найти на свете места более умиротворенного, чем Ла-Полин, быть может, потому что нет в природе ничего более тихого и безжизненного, нежели оливковая роща. Почему, кстати спросить, птицы никогда не вьют гнезд в ветвях этих деревьев? Почему редко садятся отдыхать на них и не поют своих песен? Позади шато – в такой близости, что часовенка, охраняемая по обычаю кольцом из кипарисов, уже находится среди серых деревьев, – простираются террасы оливковых насаждений, которые уходят вверх до тех пор, пока не сменяются зарослями сосен. Перед домом веером убегает вниз долина, а дальше к югу виднеются отроги горы Рокебрюн, вздымающейся к небу на фоне бескрайнего голубого марева, обозначающего воды Средиземного моря.

Не найти более точного воплощения мира на земле, нежели Ла-Полин после заката, когда оливковые рощи превращаются в серебристый волшебный лес, колокола часовни напрасно сзывают верующих к вечерней молитве, а дородный старый кюре философски устраивается на крылечке, чтобы прочитать службу самому себе. Ему прекрасно известно, что после трудного дня на виноградниках все прихожане спешат домой.

Когда в шато поселяются дамы, все происходит иначе. Тогда кюре снимает старую сутану и одевает богатое облачение, подаренное ему Мадемуазель Люсиль в день первого ее причастия, когда из Фрежюса в Драгиньян приехал епископ, а вся долина собралась в часовне воздать честь его преосвященству.

Дамы прибыли в декабре, и у ворот их, как обычно, встречал кюре, который лобызал по своей привычке Люсиль, ставшую теперь девушкой из высшего общества. Старый пройдоха не забывал тщательно побриться за несколько часов перед этим событием. Увы, есть опасения, что добрый пастырь далеко не всегда выглядит таким чистым и опрятным, как в день приезда хозяек. Здесь семейство вело мирную жизнь среди поселян, его любивших. Люсиль навещала крестьян в их хижинах, и с неизбывной признательностью и аппетитом наслаждалась незатейливым гостеприимством, о чем автору не раз рассказывали сами обитатели прихода. В этих скромных домах ее встречали дети с кожей белой и волосами такими же светлыми и прекрасными, как у нее самой, и если путешественник осмелится забрести так далеко от нахоженных троп, то убедится в этом лично. Дело в том, что Вар является областью некоего расового отклонения, совершенно необъяснимого, как в большинстве подобных случаев, – значительная часть здешних жителей принадлежит к светлой или рыжеватой масти.

Имей виконтесса желание, соседи могли составить ей общество весьма глубокомысленное и во многих смыслах очень интересное, но пожилая леди не жаловала сборищ, и только из соображений долга пригласила нескольких друзей накануне дня рождения Люсиль, которой исполнялся двадцать один год, если быть точным, – погостить пару дней в Ла-Полин.

Друзей ожидали двадцать шестого декабря, и в их числе находились барон Жиро и его сын Альфонс.

Альфонс прибыл верхом, обряженный в костюм, достойный старшего конюха хорошей беговой конюшни. Правый ус его хранил дерзкую подкрутку, тогда как левый плачевно обвисал, причем юноша убедился в этом только после того, как поздоровался с дамами, которых встретил в саду, на подъезде к шато.

– Мой отец, этот драгоценный старикан, прибудет с минуты на минуту, – вскричал он, слезая с лошади. – Он едет в коляске – закрытой коляске, да еще курит. Представьте себе картину: там нечем дышать, и это когда можно ехать в седле! Мадам виконтесса! – Альфонс завладел рукой пожилой леди. – Какое удовольствие! Мадемуазель Люсиль! Вы, как всегда, очаровательны!

– И даже более! – заметила девушка со смехом. – Какие восхитительные сапоги для верховых прогулок! Но они не жмут вам, Альфонс?