Золотая рыбка

На улице на них заглядывались – красивая пара! Высокий, темноволосый Алексей с крупными чертами породистого лица и горделиво посаженной головой казался колоссом рядом с хрупкой, тоненькой Верой. Говоря, он не отрывал взгляда от ее лица, а глаза его – синие, ясные – лучились светом. А ее светло-карие сверкали в свете этих синих лучей…

– Знаете, Вера, Шехтель – личность совершенно удивительная. Он был знаменит на весь мир, в двадцатые годы ему не раз предлагали выгодную работу за границей, а он не уехал…

– А куда было ехать, Алеша, если все его дома оставались здесь… Мне кажется, невозможно оставить то, что тебе дороже всего…

– Ну конечно, вы правы! Нельзя, невозможно, но в этом-то и парадокс… За это часто приходится расплачиваться.

– А… как расплатился он?

– Ужасно. Его выселили из построенного им особняка на Большой Садовой, и до конца дней он жил в коммуналках.

– Да-а-а… Человек, подаривший Москве такую красоту! Это время или судьба?

– Не знаю. Судьба художника часто бывает тяжелой, если не сказать – трагической. Может быть, плата за дар…

– А вот вы… Ведь вы – художник. Вы рады своей судьбе?

Алексей помолчал, отвел взгляд. А когда снова взглянул на Веру, она чуть не отшатнулась – так он переменился. Взгляд его стал замкнуто-отстраненным, точно он смотрел сейчас на нее через пуленепробиваемое стекло… Он видел ее – и словно не замечал.

– Да… рад, – глухо сказал он, сказал – как отрезал. И продолжал о Шехтеле, словно эта тема была той соломинкой, за которую хватается утопающий: – Шехтель умер в двадцать шестом году, больной, голодающий и всеми забытый.

– А… любовь? Была? – тихо спросила Вера.

– О-о-о, этот человек много любил: и циркачек, и Полину Виардо… И жена была, дети, внуки. Эх, Верочка, даже несмотря на такой финал, какие люди жили в начале нашего века!

– Нам тоже, Бог даст, жить в начале века – следующего. Интересно, что будет тогда?

Они затронули слишком серьезные темы, и теперь оба хотели как-то выбраться из этого разговора: он почему-то пугал. Тем более что Вера видела: Алексей становился все мрачней, все отстраненней…

Вдруг он подхватил Веру на руки, закружил над бульваром – они уже вышли к Гоголевскому – и начал балагурить, смеяться, и смеялась она, и этой волной веселья смыло их внезапную полуосознанную тревогу.

Весна!

И с этого дня они стали встречаться в Театралке. Работали за соседними столиками. Ходили гулять. В театр. По музеям. И Алексей все так же много и интересно рассказывал, а Вера слушала. И тоже рассказывала. И подшучивала над его пристрастием к модерну. И словно смахивала с него музейную пыль – Алексей оживал, все более увлекала его сама жизнь – современная, неприглаженная, живая… А она все больше погружалась в прошлое, находила в этом удивительную прелесть и хорошела день ото дня.

Он тоже над ней подшучивал – над ее журналистской дотошностью, над желанием докопаться до сути, ухватить мелочи, детали любой истории, судьбы, ситуации – будь то история старой усадьбы или судьба человека. Он шутя называл ее Землеройкой, а она его Порхающим ящером – он и в самом деле как будто летел, парил над землей, красовался, чудачествовал, пытаясь увлечь ее своими рассказами.

Так прошел март.

В редакции началась запарка по сдаче очередного номера, на Веру взвалили, кроме своей, еще и чужую работу – многих подкосил грипп. Аркадий так и не появлялся, и она поставила на нем крест. Впрочем, ей теперь было не до него…

Вера не раз звонила старику Даровацкому, но телефон не отвечал. Может, уехал куда-нибудь? – недоумевала она. Но он бы предупредил – ведь обещал архивы свои показать, помочь с романом… Впрочем, роман двигался столь стремительно и так ее захватил, что, похоже, она управится без посторонней помощи: героев уже опалила страстная, отчаянная любовь на краю разверзающейся бездны – к ним подступала революция.

Наконец в первых числах апреля, после почти недельного перерыва, Вера снова появилась в библиотеке. До того они с Алексеем несколько дней не виделись: хотя ей ужасно хотелось просто поговорить по телефону, рассудок оказался сильней. Она понимала: один звонок – и она сорвется на свидание, кинется головой в прорубь, а нельзя – полетит работа, и тогда ей уж точно несдобровать – выгонят! А как прожить без работы? Куча долгов, да и кушать надо… Вот и наступила на горло собственной песне – просто дома выключила телефон. Только сердце отчаянно билось, когда шла по Страстному к редакции: вдруг увидит его? Ведь где-то в районе Петровки его мастерская… Но он на бульваре не появлялся…

Входя в читальный зал, Вера трепетала: здесь ли он? Он был здесь, вскочил, и она кинулась к нему, чуть не опрокинув стул, позабытый кем-то в проходе.

– Вера, ну где ты пропадала? Телефон не отвечает, я уж волноваться начал…

– Работа срочная – дневала и ночевала в редакции.

Он как-то посерел, осунулся, был небрит… Может, бородку решил отпустить? Вере и хотелось, и в то же время боязно было принять эту перемену в нем на свой счет.