Золотая струна для улитки

…Пытаюсь следовать вашему совету. Не знаю, получается ли. Много думаю – а что еще делать? Но не всегда мысли складываются в стихи. Тяготею к праздным размышлениям. Что это со мной? Начал выбираться из адского пламени? А куда? Зачем? Какое оно, всеобщее устремление? Блаженство? Нирвана? Рай? Вот послушайте:

«Суждено после смерти, – лопочет молва, —
Свое место душе обретать».
Ада здесь, на земле, я изведал сполна,
Суждено ли мне рай повидать?..

Андреа, конечно, рождена католичкой. Но ей ли до веры в Бога? И почему она не написала ответ раньше? Он же буквально вертится на кончике ручки. Буквы падают чернилами на бумагу и выстраиваются в ряд:

…«Ад и рай – в небесах», – утверждают ханжи.
Я, в себя заглянув, убедился во лжи!
Ад и рай – не круги во дворце мирозданья,
Ад и рай – это две половинки души

[27].

Подумайте…

– Подумайте, Анечка, – Валентин Карлович грызет дужку очков и не сводит с пациентки настойчивого взгляда. – Подумайте, девочка моя!

– Я уже подумала. Ответ отрицательный.

– Очень зря, очень зря, милочка. Гипноз – это просто панацея в вашем случае. Несколько сеансов – и никаких дурных воспоминаний, никаких наваждений, никаких кошмаров. Просто доверьтесь мне.

Вы принимаете все слишком близко к сердцу. Не стоит. Все замечательно. Весна заканчивается, скоро лето. Поедете в отпуск.

Андреа, как обычно, смотрит в окно и говорит, будто поет, сладко и мечтательно. И кто у кого на приеме?

– И все же, Анечка! Не понимаю, чего вы боитесь?

– Боюсь ополовинить душу.

5

– Половинчато как-то работаешь, Марат. Не дирижируешь, не ведешь за собой. Пустые взмахи. Где техника? Где эмоции? Скрипки опоздали, контрабас вообще вылетел в три лишних такта. И это когда в зале мэр! – Директор филармонии брызжет слюной, наскакивая на дирижера. – Возьми себя в руки, в конце концов. Или я буду вынужден принять меры. Скатишься во второй состав, и сиди там. На твое место у меня пол-Привоза желающих.

– Не знал, что филармония продается на рынке.

– Не ерничай! У тебя сейчас не то положение, чтобы дерзить. Твоя хандра уже всех достала. Иди проветрись. Расскажи морю о своих горестях и утопи их в пучине. Завтра у нас «Дон Кихот», и оркестру необходим за пультом Санчо Панса, а не несчастный Ромео.

Марат уважает старших. Море так море. Трясется в трамвае до Шестнадцатой станции Большого Фонтана, бредет старческой шаркающей походкой по даче Ковалевского. Под похоронный звон колоколов мужского монастыря обходит маяк и взбирается на высокий заросший курган.

«Вот оно, море. Внизу. Под откосом. Что же ты сделало, море? Я к тебе за легкой долей при-ехал, за удачей, за жизнью счастливой. Что же ты натворило, черная твоя душонка? Словами тебя Марийка обидела? Любовью своей к маленьким водам? Ты за это ее возле них оставило, к себе назад не пустило? Подхватило крутыми волнами да сбило с пути? А я-то тебе чем не угодил, махина бескрайняя? Чем лазурь твою потревожил? Что шумишь? Не нравятся такие речи? А ты послушай. Заслужило. Я еще не на такое способен. Сейчас как разбегусь, зажмурюсь, прыгну – и живи потом, волнуйся, теки, мучайся, шторми о судьбе разбитой!»

Марат немного отходит, закрывает глаза, распахивает руки и устремляется в небытие.

– Стой!

Марат – на самом краю, из-под ботинок ускользает почва, он уже летит вниз половиной корпуса, но чья-то невидимая рука удерживает его. Крепкая хватка и яростный мат возвращают его на твердую почву. Марат по инерции делает шаг назад и падает на своего спасителя.

– Купальщик хренов, твою мать! – Коренастый парнишка лет двадцати скидывает с себя тяжелую тушу. – Всю одежду мне испоганил, придурок, утопленник безмозглый!

– Ну, ты полегче!

Марату наконец удается рассмотреть, кому принадлежит рука Провидения: потертые джинсы, высокие ботинки, поверх байковой рубахи – тонкие подтяжки. А еще бритый череп, садистская усмешка и маленькие, злые глаза.

– Тю… Во дела… Егор Коваленко чурку спас! Ну, те повезло, шо ты спиной стоял, я и не бачил, кого ухватил. Ну, блин, заразы вы живучие! Ща я это дило зправлю. Ща ты у мене…