Золотая свирель

Ух, мне дурно, как будто бормотухи плохой перебрала. Даже запах ее противен, запах перегара, перекисших дрожжей и горелого солода. Липкий стол в пятнах жира, рядом храпит опухшая морда, бугристый нос в черных точках, в бороде копошится вошь. Над объедками летают мухи. Я налита дрянью по самые глаза. По стеночке, по стеночке — во двор, лбом в щелястый забор, два пальца в рот…

Нутро перехватывает спазм, вода с кусками непережеванного мяса выплескивается из пасти. Один вид плывущих по течению черных кусков вызывает новый приступ. Отдышавшись, дракон опять пьет воду.

Слабость. Нас трясет как старого паралитика, дурнота ходит волнами. Когда тебе фигово, то все равно — из серединного ты мира, из Полночи или из Сумерек. Везде… фигово… одинаково…

У нас хватает сил только выползти на илистый берег и рухнуть головой в траву. Пепельные ломкие листья качаются перед носом, словно потревоженный морозный узор на стекле. Как холодно!

Над равниной из пепла и соли восходит солнце. Нет, это горящий факел, пылающее облако, в раскаленном тумане теряются очертания головы, рук и воздетого меча.

Дракон, говорю я, Дракон. Нас сейчас убьют.

— Ску, ску… — отвечает дракон.

Ангел с огненными крыльями заносит над нами меч.

И с груди его скалится мертвая собака.

Над морем собиралась гроза. Небо угрюмо порыкивало, а знакомый голос свирели вышивал над дюнами путеводную тропу. Золотая нить путалась в ветках молодых сосен, струилась по песку, рвалась под напором ветра, возвращалась снова, и снова рвалась, тонким звоном отзывалась в прибое, и в шуме крон, и судорожных росчерках зарниц.

Там, где прошлый раз был виден в море Стеклянный Остров, клубились тучи. Не Стеклянный — облачный остров, настоящая тучевая гора, в лиловых взблесках молний. В сумеречном небе над ним висела луна — ущербный с правого края кружок желтоватого шелка. Прибой выплескивал языки до самых дюн. Летящий песок покалывал ноги.

Голос свирели оборвался, и я услышала тревожный посвист ветра.

— Ири-и-ис!

Между дюн взметнулось черное крыло. Ирис, стоя по щиколотку в песке, привязывал плащ к нижним веткам сосен.

— Вот здесь подержи, — сказал он, когда я подбежала.

Плащ рвался из рук как живой.

— Ты цел? — глупо спросила я. — Ты здоров? Вран тебя полечил?

Он улыбнулся.

— Взгляни, какая луна, — он показал на небо. — Луна и молнии. Что выбираешь?

— Я… так волновалась. От тебя ни слуху, ни духу. Амаргин то ли не хотел говорить, то ли не знал. Ты был весь в крови. Весь.

— О, да. Причастился морской водой.

— Ты знаешь это слово? Причастие?

— Я знаю столько слов, что не сосчитать. И даже сам их придумываю. Залезай под плащ. Ты так и не сказала, Лесс, что тебе больше по душе — луна или молнии?

— Луна.

Я заползла под растянутый на ветках плащ. В норке было тесно, и ноги торчали наружу. На песке лежал ворох тростника, похоже, Ирис нарочно принес его от реки. Забавно, из-под навеса хорошо были видны и облачный остров и бледная луна над ним.

Ирис завязал последний узел, забрался под плащ и устроился рядом со мной.

— Королева… больше не гневается?

— Спроси лучше про моего брата.

Добыв из-за пазухи крохотный волшебный ножичек, Ирис выбрал тростинку посимпатичнее и принялся вырезать дудочку. Сотую на моей памяти, наверно.

— Вран злится из-за моей фюльгьи?

— Что толку злиться на море за соль и горечь, или на ветер, что засыпает песком глаза? Вран не может сладить со своей игрушкой, а тут еще твоя полуночная половина. Он не злится, он… негодует.

— Негодует?

— Фюльгья — как собака за дверью. Она там, а ты здесь. Просто не открывай дверь.

— Упаси Бог. Мне хватило того цирка на острове. Что ты сказал про вранову игрушку?

— О, она будто сладкое яблоко с червоточиной. Ложка дегтя, камешек, о который ломается зуб. И тьма не ждет ее за дверью как пес, а поселилась под сердцем как змея. Она причина врановой ненависти, не твоя маленькая фюльгья, и не ты сама.

— Постой, ты о Каланде говоришь? Какая еще змея?

— Холодная тень, семя асфодели. Бесплотная сущность из бездны.

— Погоди, — сказала я. — Что-то такое… что-то было… Она как-то называется, эта сущность. У нее есть название. Не помню. Холера, не помню.

Ирис пожал плечами:

— Я не волшебник, чтобы знать все имена. И беды, что породили ненависть, стряслись еще до меня. Пестовать ненависть — особое искусство, брат в нем преуспел. Для него это не чувство, а убеждение. Вроде чести или милосердия. Они дорогого стоят.

— Все дело в том, кто платит, — сказала я медленно. — Ведь плата берется не только с носителя убеждений.

Ирис оторвался от работы и посмотрел на меня, подняв бровь.

— Круговая порука, — кивнул он. — Нельзя расплатиться, чтобы не задолжать другому.

— Ты платил за меня. Я кругом тебе должна.

— Тебя это угнетает?

Я подтянула колени к груди и уткнулась в них носом.

— Есть такое.

— Расплачиваясь, ты не оборвешь путы, а создашь новые. И притянешь в свою сеть еще кого-нибудь.

Араньика, подумала я. Паучонок. Водяной паучок. Када аранья асе ило де теларанья.

Каждый паук плетет свою паутину.