Золотая свирель

На подходе к трактиру Кукушонок нахмурился, лицо его напряглось. Он поднял руку, останавливая меня. У коновязи толпились лошади, много лошадей, и даже в сумерках я смогла разглядеть, что все они в дорогих попонах, в блестящей позолоченной сбруе. Вокруг прохаживались двое мальчиков, одетых как слуги, но тоже очень добротно. Круга света от фонаря над воротами было достаточно, чтобы пестрота желтого и алого бросилась в глаза. Кукушонок зло выругался.

— Что случилось?

— Ничего хорошего. Дьявол! Надо же было так влипнуть!

— Кто-то загулял в трактире? Кто-то из благородных?

— Угу. Загулял. Высочество наше бесценное со товарищи, не к ночи будь помянуто. Поворачивай оглобли, барышня. Нам тут делать нечего.

— Погоди, — я засуетилась, — У меня там вещи.

Кукушонок ударил кулаком по раскрытой ладони.

— Каюк твоим вещам.

— Почему — каюк?

— По кочану. Разнесут трактир по щепочкам. Или подожгут.

— Да ты что? Эта… принцесса… она что, совсем?

— Да хрен ее знает. Временами кажется, что совсем. — Ратер скорчил рожу, глядя на закрытые окна трактира. Из щелей между ставен лился свет. Внутри шумно гуляли. — Одержимая она. То месяцами в Нагоре сидит, носа не кажет, то вдруг на нее блажь находит, пьянки, гулянки. Тогда ей с бандой лучше под ноги не попадаться, затопчут не глядя. А то и что похуже сотворят. Сейчас у них, видать, веселье в разгаре.

— Оно всегда настолько разрушительное?

— Да говорят, ее высочество и в печали не брезгуют что-нибудь расколотить. Или кому-нибудь морду начистить. Или, опять же, поджечь что-нибудь. Говорят, у нее сдвиг на огне. Угли голыми руками хватает. Вот кто у нас ведьма-то настоящая.

— Поджечь? Она поджигает дома?

Парень закусил губу, нахмурился.

— Горело тут несколько раз… Кто говорит — сама подожгла, кто — масляный фонарь по пьяни уронили… Вообще-то они в лесу костры жгут. И прыгают через них голяком. Хотя, может, это враки. Что голяком.

Мы помолчали. Было слышно как внутри трактира голосят и топают, почти заглушая взвизги дудок и гудение виол. Иногда там что-то звенело, трещало и рушилось, и звук падения перекрывал слаженный пьяный хохот.

— Знаешь, — сказала я, — думаю, там можно пройти через двор. Там есть лестница на верхнюю галерею. А в зал мы не сунемся.

— Без барахла невмоготу?

Я закивала.

— Дьявол… Стой тут, я сам схожу. Давай ключи. Где твоя комната?

— А если тебя зацапают как вора? Ты погляди на себя — голодранец!

— Это я голодранец?

— Ну не я же!

Он бешено вытаращил на меня глаза, оглядел мое белое платье, потом свою бахромчатую безрукавочку и сыромятные чуни, похожие на пирожки — и смирился.

— Да, — буркнул он, — голодранец. Но если там сцапают тебя, тебе придется гораздо хуже чем мне.

Мы опять помолчали. В зале надрывно визжала какая-то девица. Визг никак не прекращался. Вот это легкие, подумала я.

— Тогда пойдем вместе. Будешь прикрывать мне тыл.

— Что прикрывать?

— Спину прикрывать.

Он явно хотел уточнить, какие именно тылы мне следует прикрывать, но удержался. Махнул рукой.

— Идем. Только я первый.

Мы обошли трактир слева, оставив освещенную улицу за спиной. Здесь, в переулке, сумерки загустели почти до чернильной темноты. Ворота во двор были, конечно, заперты, но маленькая калиточка подалась нажиму и отворилась. Во дворе оказалось несколько светлее; большие квадраты света из окон второго этажа лежали на утоптанной земле. Вдоль стеночки мы двинулись к полуотворенной двери на кухню.

Кукушонок скользнул вперед, а меня привлекло какое-то движение сбоку. Шум веселья доносился сюда едва-едва, и я различила то ли стон, то ли мычание. Человек сидел скорчившись, привалившись плечом к поилке, вокруг вся земля была залита водой, и он сидел прямо в луже. Пьяный в зигзаг.

— Эй, — окликнул шепотом Кукушонок, — ты чего там застряла?

— Иди вперед. Я за тобой.

Пьяные не сидят так — скорчившись, спрятав голову в колени, стиснув себя руками, пьяные не способны сохранять такую неудобную, страшно напряженную позу. Это не пьяный, поняла я. Это, наверное, жертва веселья. Может, раненый.

Зачем-то пригибаясь, я перебежала двор. Присела на корточки перед человеком.

— Эй!

От него исходил жар, настолько ощутимый, что я растерялась. Это не человек, это печка какая-то. Он натужно, с хрипом дышал, а такая скукоженная поза вовсе не способствовала нормальному дыханию.

— Эй! — я коснулась его плеча, словно смолой облитого черными мокрыми волосами. Пальцы кольнуло крапивной болью: аура напряжения стрекалась как морской зверь скат, — Эй, что с тобой? Нужна помощь?

Донесся стон, тихий, но такой, что по спине у меня побежали мурашки.

— Кто здесь?.. — Кукушонок неслышно подошел сзади, — Оставь этого пьянчужку, пусть себе валяется.

— Это не пьяный. Эй, — я осторожно дотронулась до узкой серебряной полоски, придерживающей волосы несчастного, — Ты ранен?