Золотая туфелька

«Как поживает, — вдруг шепотом Марлен спросила Лёлю, склоняясь над шампанским, — твой Антуан Роланж?» — «Женился сразу после войны». — «Глупый. Но он в Москве по-прежнему?» — «Нет. Он в Брюсселе. И, — Лёля выдохнула, — ты знаешь, пьет». — «А был еще армянчик, не помню, как звали...» — «Мишенька Айвазов. Он в санатории сердечной третий год». — «А Boris? Тот, что в Европе — ха-ха-ха — устроил кавардак ради тебя?» — «Якшался с немцами, был арестован, у нас плену пробыл десять лет, теперь в Германии. Он написал мне весточку, что огонь его души погас...» — «Как грустно. Ах, слабые мужчины...» — «Зато Валя Маленко (тут Дитрих кинула на Лёлю взгляд с прожаркой) — Валя Маленко из Крыма примчался, когда я год назад, зимой свалилась с гриппом». — «Ты болела?! Не верю» — «Тем не менее. Он просидел у моей кровати месяц. Таял свечечкой. Но знаешь, что он сделал, когда я поднялась с постели?» — «Что?» (дыхание у Дитрих перезашлось) — «Встал на колено и сказал, что любит меня тайно тридцать лет. Не требует взаимности. И помнит, как все начиналось: в лодке у Волошина я в белом платье, брызги волн, а он, Валя, плачет, плачет, плачет, плачет — четыре раза повторил! — и слезы солонющие, потому что смешаны с водой морской...» — «Liolia, ты все-таки жестокая... так мучить малыша...» — «Нет. Но я не могу принадлежать кому-то одному — а что другие скажут? Пусть думают, что вот сейчас (к ним с чаровательной улыбкой приблизился Борис Ливанов) мое serdeсhko — да, Боренька? — навеки ваше... (Капица, рот зажигая в улыбке, сделал за Борисом шаг) — да, Петенька? — навеки ваше... (Ильинский, кудахча, прискакал) — да, Игореша? — ваше...» — «А мое?!» — Жека Симонов высунул нос джейрана — трень-трень-трень-трень — бросив фортепиано. «И ваше!» — Лёля крикнула уже.

7.

Когда мужчины, сделав фуэте, отбежали к ведерку с замороженным шампанским, Марлен спросила шепотом: «А dance on a pig* ? Расскажешь?» — «Не понимаю». — «Фей, Liolia! Твой-то главный кадр! Из-за которого кривоногая Шанель рыдала, размазывая — представляешь! — тушь». — «А-а. Мы в Ялте виделись. Он был сдержан». — «Фей, я не верю! Когда и кто был сдержан (пцо — поцеловала Лёлю в щеку), глядя на тебя?» — «Ну, говоря по-правде, я оказала ему некоторую услугу. Он жаловался, что наши перестали посылать обещанный дядей Джози — теперь, к счастью, покойным — перестали посылать коньяк армянский. Я узнала, что винодел-волшебник Маркар Седраков временно переведен на... лесоповал. И намекнула, используя канал армянской дружбы, своему Мишеньке Айвазову. Между прочим — дзинь (они чокнулись) — вот этот в рюмках золотой букет — подарок мне от Маркара. Ну а Уинни с тех пор блаженствует... Смакует душистый рай, а не klopomor...» — «Без тебя? — щурилась Марлен по-женски. — Блаженствует? Не верю ни секунды. После всего, что было ночью в Воронцовском дворце...» — «А что было?» — «Не притворяйся, Liolichka! Все говорили, что Черчилль предал Польшу, потому что роковая красотка — это ты! я других не знаю — обвела его вокруг пальчика. В английской прессе, да, молчок. Но вот в Америке я видела статью Зденека Поцменьховского... Мне, Liolia, на поляков наплевать — я думаю, что ветчина и огурцы у них не переведутся — но я хочу от тебя услышать: всё так и было, как написано в статье?» — «Что именно?» — «А то, что в белье исподнем он стоял в оранжерее, где ты с леечкой в час ночной пришла, и губами, как милости, ловил твою божественную ручку и умолял побыть с ним хоть чуть-чуть, а ты, разгоряченного, дразнила и из лейки холодный душ ему на рыльце полила! Да, он потом признался, что ты его утешила, шепнув, что оценят его талант литературный — и поднесут Нобелевскую премийку, ого! Нашелся тоже Диккенс наших дней. А еще в ночном дворце играла в прятки — с условием, что, если он тебя найдет, подаришь поцелуй... А поцелуй твой — земляника... В той комнате, где белые цветочки разрисованы до потолка, он был тебя готов настигнуть и!... поскользнулся! Ты ножку на его дряблую грудь вознесла, а он хрипел, что, умирая, будет помнить этот миг, как счастье...» — «Врут».

Дзинь — грустно выпили.

И Марлен вздохнула: «А я уверена, что когда мы с тобой умрем — что, конечно, жалко — мы обе женщины, мы нежности полны и могли бы еще приласкать кого-то, кому грустно — но когда умрем, какой-нибудь продюсер Рапопорт затеет фильм на много миллионов про то, как ты скакала на свинье — дзинк! — на голом Черчилле, московская чертовка! Нас укорят все постники земли, что мы над ним смеемся, нет, мы просто знаем — лучшее предназначение мужчин — служить передвижным средством для женщины...».

«А хочешь, я спою?» — улыбнулась Лёля. «Пой, Serdeсhko!» Тут все закричали «просим! просим!» — а Жека Симонов начал трень-трень-трень!