Золотая туфелька

И все же счастливое исключение есть. Спасибо рыцарю верному Антуану Роланжу — он прихватил портативную кинокамеру, когда они поехали в Серебряный Бор. Некоторые считают, что это снято на даче у Любови Орловой во Внукове, поскольку на пленке есть и Орлова, и Александров, и деревянный дом с сияющими стеклами веранды. Но во Внукове нет Москвы-реки, а ведь на пленке Роланжа мы любуемся песчаным берегом, спящими лодками, серебром холодной воды, мостками, с которых сторож пытается удить плотву, — сторож поворачивается на камеру, машет лапой, кашляет, гоняя во рту чинарик.

Звука, конечно, нет. Но мы почти слышим его — когда Лёля бежит по палым листьям, поднимая их сапожками. Она что-то говорит, смеясь, в камеру. Давайте попробуем прочесть по губам. «Осень... осень... да, это осень...». Камера дергается, мы видим ее вместе с Орловой: на Орловой — бархатный берет, на Лёле — шляпка — они прижимаются щеками, нет, я не могу разобрать, что тараторит Орлова или, постойте-ка, по-моему, получается — «Лёлька, ты русалка, нет, Лёлька, ты хулиганка! Ты разбойница!» — «Люба, почему? Антоша (т.е. Роланж) тебя не понимает». Тут камера передана самой Шан-Гирей (уроки Мали Каюмова даром не прошли) — ее руки мелькают в кадре, принимая аппарат, а после — Орлова подлетает (тоже, разумеется, устраивая фейерверк из листьев) к Роланжу и, обвив его руками за шею, впивается долгим поцелуем — он теряет равновесие, взмахивает руками и... падает на муравейник! Александров трагикомически закрывает лицо. Но сквозь пальцы смеется хитрым глазом. Вот сосны... Орлова и Шан-Гирей обнимают из-за спины столетний дуб... Что опять говорит Шан-Гирей? — лица у всех — и у Роланжа, и у Орловой, и у Александрова — грустные — я читаю по губам — «Все пройдет, друзья. Даже ваши поцелуи, даже улыбки станут просто землей. Но разве это повод для несчастья? Надо верить, что...» — здесь пятно засветки, черные полосы — снова Лёлино лицо и — вот уж Роланж мастер операторской работы — чуть полные ее губы медленно произносят — я бился раз сорок, перематывая этот отрывок, пока не сообразил — произносят-то по-французски: «Се сампль, ме зами, воле...»*.

6.

Но, оказалось, существует еще один кинофрагмент с Лёлей. Спасибо опять-таки Артемию Блаженкову, который первым вдруг с изумлением распознал Шан-Гирей в мутно-черно-белых кадрах хроники 1964 года. Это фильм о Марлен Дитрих, о ее приезде в Москву и триумфе в Большом театре, когда под занавес вызывали двести раз! Конечно, в сумасшествии не обратили внимания, как на авансцену вбежала незнакомка в белой накидке, и Марлен, сжимая ее в голливудских объятиях, закричала: «Бай! Serdeсhko!». «Сердечко» — одно русское слово, которое выучила Марлен благодаря Лёле. Кстати, гремевший тогда поэт Петушенко порывался преследовать двух легендарных красавиц — но Лёля умела избавляться от неумных поклонников: «Миленький — она прижала палец к его губам, — Петушенко чуть не окочурился от счастья. — Вы сейчас пойдете домой писать поэму, лучше поэтический триптих — дать вам тему? К примеру: Пусть остынет мое удилище / В необъятном водохранилище! — строительство гидроэлектростанции! Ну а мы (повернулась к Марлен) — две starushki — будем пить чай и секретничать о временах улетевших...»

Да, им было что вспомнить за веселым ужином в Нащокинском. Хотя бы про туфельки. Разве мы не говорили раньше об этом? Свои знаменитые туфли медового цвета Лёля в Тегеране подарила Марлен, а Марлен, в свою очередь, — Лёле — серебряное платье змеи, оглаживающее бедра. То самое, в котором Марлен опьянила полмира. Платье-то Лёле подошло (чуть только ушила в талии — Марлен неожиданно оказалась крупнокостной), а вот с туфлями — беда. Как Дитрих ни старалась (сжимая губы, с каплей пота на лбу, вскрикивая от боли) — не налезали! Лёля милосердно отвернулась, о французской живописи монотонную речь повела, Марлен ей вторила «ага, ага» и пыхтела, наконец, украдкой задники надрезала — ура! «Кто, — воскликнула Марлен, — говорил, что... уф... лапка у тебя слишком большая, что туфли... уф... будут болтаться на моих миниатюрных ножках? Уф... Жарко... Что поделать — здесь Персия, здесь Тегеран...» — «Да, — кротко повторила Лёля, — персики, да, Тегеран».

А в Москве Галка Фридман, когда ей Лёля, ласково смеясь, про это рассказала, вся вспыхнула и рубанула: «Марлюха та еще гадючка!». Собственно, поэтому на чай с Дитрих поостереглась Лёля правдолюбку Фридман звать. Но компания все же собралась: Шиловская, Жека Симонов-актер (треньтренькал им на фортепиано), физик Капица-старший (он в ту пору заинтересовался магнитным полем мозга — и намекал Лёле, что мог бы ее — при согласии, конечно, — подвергнуть экспериментам — а она смеялась, ведь ясно, он другие испытания имел в виду), еще актеры — как всегда, Ильинский — он вдруг всех насмешил, танцуя фокс («Я ученик хозяйки дома!»), а Борис Ливанов (несмотря на выглянувшую плешь) был рыцарем при дамах.