Золотая жатва. О том, что происходило вокруг истребления евреев

Мы много раз читали о том, как люди грабят жертв катастроф или тела солдат, оставшихся на поле битвы. Это был широко распространенный процесс во время Наполеоновских войн (Стендаль дал его знаменитое описание в четвертой главе «Пармской обители»), но также и во время Второй мировой войны, а может быть, и любых войн. В рассказе Стефана Жеромского «Расклюют нас вороны» польский крестьянин грабит останки участника январского восстания 1863 г. и бросает его в придорожную яму вместе с его убитым конем, с которого сдирает шкуру. В книге о Гражданской войне в США историк Дрю Гилпин Фауст помещает иллюстрацию из тогдашней газеты, на которой солдаты Юга «обирают» убитых солдат Севера. «Солдаты, отчаянно нуждавшиеся [выделено нами. – Я. Г.] в верхней одежде, раздевали убитых, мало смущаясь этикетом или угрызениями совести, а злодеи и гиены в людском облике появлялись на поле битвы сразу по окончании столкновений. Солдаты Юга ограбили даже тела шестерых своих убитых генералов». Окрестное население забирало всё, что могло показаться полезным[45].

Подчеркивая потребности солдат, Д. Г. Фауст, похоже, хочет сказать, что мертвым имущество не нужно. Но всё же не без причины тех, кто грабит мертвые тела, называют гиенами, низводя их тем самым на уровень зверей. Впрочем, стоит упомянуть, что в любой общественной группе обычай требует уважения к умершим. Это признак не только высшей цивилизации, но и основополагающей человеческой солидарности. Тело – не вещь: оно сохраняет некоторые признаки человека, которому служило при жизни. Более того, многие религии, в том числе католическая, верят в телесное воскресение, а потому придают огромное значение тому, каким образом тело погребено.

Поэтому нельзя сказать, что разграбление треблинской «бездонной земли» (Василий Гроссман) вписывается в какой-нибудь стандарт поведения, который можно если и не оправдать, то объяснить бедностью, потребностями, какого-либо рода целями. Если согласиться с Зигмундом Бауманом, что Холокост был результатом «садоводческих» взглядов общества, т. е. таких, для которых некоторые люди суть сорняки, в таком случае их вытеснение либо полное исключение из общества выглядит как деятельность, в своем роде рациональная и целенаправленная. Упорное, длящееся десятки лет разгребание, перебирание и упорядочение территории лагерей в таком случае есть действие по обработке сада. Эта деятельность – напомним: выкапывание трупов и костей в поисках драгоценностей – в таком случае будет абстрагирована от морального контекста. Это не могилы, а что-то вроде поля с остатками. «Смерть, истребление, разрушение личности есть также истребление и разрушение вещей, – писала Рахела Ауэрбах. – В картине истребления евреев истребление вещей занимает видное место. Трагедия и мытарства вещи сопровождает трагедию и мытарства людей»[46].

Эксплуатация лагерей уничтожения окрестным населением во время войны

Богдан Войдовский был одним из немногих писателей, которые укоренили в польской литературе образ копания в поисках «еврейского золота». Однако его рассказ конца 50-х гг. под названием «Нагая земля», напоминающим слова Василия Гроссмана, показывает, как трудно было писателю назвать это явление. Действие рассказа происходит после войны и представляет выкапывание на территории лагеря в Треблинке золота, скрытого в земле одним из местных крестьян. Читатель с трудом может представить себе обстоятельства, и самое ясное выражение того, о чем идет речь, – невнятные слова умственно отсталого пастуха, который подходит к копающим и говорит: «Жооолото копаааете пооосле жииидов?» По этой фразе видно, что нормальный, «полный» язык не имеет слов, которыми такую деятельность (такое нарушение моральных границ) можно прямо назвать[47].

Вторая мировая война оставила в языке специфические слова: шмальцовник[48], мародер, аусвайс. Практика рытья лагерных территорий в поисках ценностей специального названия не имеет. Слово «копатели» не передает ужаса этого занятия – выкапывания и обыска гниющих человеческих останков. Другой термин – «дантисты» – использовался в Варшаве для обозначения людей, ищущих золотые зубы в черепах на еврейском кладбище[49]. Иногда можно встретить термин «канадари»[50]. Как известно, например, из рассказов Тадеуша Боровского, «Канадой» назывались работы по разгрузке транспортов, прибывавших в Освенцим и сортировке багажа убитых. Это термин из языка, получившего название Lagersprache (лагерный жаргон)[51]. Однако это выражение известно не всем, а его жгучая ирония плохо соотносится с сутью дела. Заключенные, работавшие на «Канаде», часто тоже были обречены на смерть. Их наслаждение добром убитых должно было быть мимолетным.