Золотая змея. Голодные собаки

— Как вам сказать, сеньор! Ведь плот у нас был не ахти какой, а вода прибывала прямо на глазах. Один раз — и сказать-то страшно, ей-богу, — река так вздулась, что мы уж решили: сейчас выйдет Кайгуаш. Кайгуаш — это такое чудище. Никто его, правда, не видал, но известно, что обличье у него волчье, а лап целая сотня. Он дает о себе знать, только когда проголодается, и чтобы накормить это страшилище окаянное, река во что бы то ни стало должна кого-нибудь проглотить. А деревьев плыло тогда страсть как много. И видим мы, выходит к реке на том берегу несколько тогадо[12],— белые шляпы на них, сапоги, яркие платки на шее — все как положено. Коней они расседлали, и те сразу вошли в воду, поплыли. А из людей никто не мог решиться — боялись Кайгуаша. Наверняка он где-нибудь сидел притаившись, высматривал, кем бы полакомиться. Люди на том берегу так и промучились несколько дней. Ночью, если не было дождя или сильного ветра, жгли костры, а днем копались в корнях могно.

— В корнях могно? — удивляется молодой человек.

— Да, сеньор. Занятное это дерево! Из коры его добывают волокно и вьют веревки, красные или желтые, смотря по тому, какое дерево попадется. А на корнях у него клубни, похожие на картошку, только, пожалуй, покрупнее. В них за зиму накапливается вода, и летом дерево этой водой питается. Растет оно только среди скал. Вот тем беднягам и пришлось искать клубни могно.

— А грязную речную воду у вас тоже пьют?

— Зачем же, ваша милость? Мы запасаемся водой из горных речек, когда кончаются дожди и вода в них чистая. А с теми людьми дальше было так. Кончилась у них еда. Один из них забрался на самый высокий камень и давай горланить: «Привези-и-ите еду-у-у! Мы запла-а-а-ти-и-им!» И по скалам сразу гул пошел: «…У-y-y… а-а-а…» Потом он стал чем-то размахивать, как платком, — деньгами, ясное дело. «Нас собралось на берегу человек двадцать, стоим, жуем коку, смотрим на реку, а она совсем разгулялась, и в воду лезть никто не решается. А тут еще чоло Долорес сказал, что ночью слышно было фырканье Кайгуаша. Я со своими ребятками, пожалуй, мог бы рискнуть, да на наших жердочках далеко не уплывешь. А тот человек все размахивает руками, кричит, не унимается. „У-у-у… а-а-а…“ По скалам только гул идет. Посмотрел Рохелио, послушал и не вытерпел. Уж как старуха моя и все мы его отговаривали! А он заупрямился — ничего, мол, переплыву, велико ли дело!»

— Это какой же Рохелио? — спрашивает гость.

— Да сынок мой, вот этот самый, — старик показывает на парня, и в голосе его звучит обида — ведь он уже говорил гостю о сыне! Не скрывая своей отцовской гордости, он, постучав костяшкой большого пальца по тыквенному горшочку, стал рассказывать дальше:

— Рохе скинул рубаху, набил мешок вареной юккой и бананами, приторочил его к голой спине, обмотался самым широким своим поясом и полез в воду. Вообще-то он любит прыгать в реку со скалы — здесь под одной скалой есть очень глубокое место, — но с мешком не прыгнешь. Вот и пришлось ему идти по отмели, а уж потом плыть. Было тут на что поглядеть! Он плывет, а кругом пена кипит… С того берега кричат: «Скорей, скорей, парень!» — а мы тоже не молчим: «Держись!» И мать, конечно, кричит: «Держись, Рохито, держись, сынок, возвращайся живым, слышишь?» А река ревет, волны почернели, и мешок Рохе стал едва-едва приметен. Плыл мой сынок хорошо — чего ж не плыть в двадцать-то лет! — и выплыл как раз к Ла-Реписе. Там ему бросили веревку и помогли выйти на берег. Плыть обратно, налегке, было куда проще, только отнесло его далековато, долго пришлось по берегу шагать, по камням. Пришел, запыхавшись, и грудь вся в крови. Конечно, его просто корягой царапнуло, но люди сказали, что это Кайгуаш. Рохе тогда струхнул малость, известное дело, но виду не подал, только засмеялся и вынул изо рта три бумажки, по десять солей[13] каждая. А река унялась дня через два, и тогда уж мы свободно могли добраться к тем людям…

Дон Матиас заканчивает свой рассказ, а Рохе, развалившись в гамаке, громко, от души смеется — бояться-то теперь уже нечего! Старая Мельча принесла черепок с тлеющим навозом, чтоб дымом отогнать москитов. Мы, — столичный гость, конечно, не в счет, — положив в рот по большому шарику коки, ведем оживленный разговор. Гость — видно, ему не хотелось рассказывать о Лиме — предложил прикончить бутылку. Дорогой ликер, смешавшись с гуарапо[14], и следа не оставил от нашей степенности. То и дело слышатся взрывы веселого смеха, будто лопаются зерна маиса на жаровне. Душные калемарские сумерки все плотнее окутывают нас своей лиловой шалью. С каким удовольствием едим мы жареную курицу с юккой и бататом — донья Мельча постаралась, ничего не скажешь — и лакомимся только что сорванными желтыми бананами! Не зря мы на них весь вечер поглядывали сквозь щели в плетеной стене.