Золотая змея. Голодные собаки

— А как же Лескано и те гринго? — спрашивает инженер, потирая виски и мысленно перелистывая Киплинга. У него никак не укладывалось в голове, что все это могло произойти в Перу, где-то совсем близко, вот за этими холмами, до которых рукой подать.

— К этому я и веду речь, сеньор. Люди эти взяли себе в проводники кого-то из здешних, из тех, кто знал дорогу. В сельву вошли весело, смело, потому что в ту пору «дождика» не было. Но беда в том, что в сельве, сильно ли, слабо ли, дождь льет четырнадцать месяцев в году. Попалось им и то дерево, по которому перебирался мой родственник, правда, за это время оно в труху превратилось, почти смешалось с землей, из которой когда-то вышло. И по этому трухлявому стволу сновала целая армия красных муравьев. Вот забрались те люди в самую гущу сельвы — под ногами топь, темно, солнца не видно, как ориентироваться — неизвестно, и как продвигаться вперед — то же неизвестно. Проводники помогали больше, чем компас, они шли впереди с мачете в руках и прокладывали дорогу. А потом полило, да так, что не спасали даже густые кроны. Представляете себе?

— Что и говорить, положение не из легких…

— Да, но одно дело представить себе что-нибудь и совсем другое — пережить. Чтобы понять бесконечную муку таких дней, надо самому побывать там, среди диких зверей, насекомых, гадов, под беспрерывным дождем. Но страшнее всего — это сама сельва. Куда ни глянешь — одни только вековые стволы, ветви, лианы, непролазные заросли, и все это так переплелось, так перепуталось, что человек почти не может двигаться, он теряет дорогу, выбивается из сил и в конце концов погибает… Но все-таки те люди выбрались к реке, должно быть, к Уайабамбе.

— Да почему же они не шли по берегу, вдоль какого-нибудь ее притока?

— Сеньор, ведь у маленьких речушек и берегов-то нет. Сельва встает прямо из воды, и там столько непроходимых мест, столько скалистых обрывов на каждом шагу, что все это хуже самых страшных дебрей. И вот на берегу они увидели хижину, из тех, что строят себе дикари, и заметили недавно погасший очаг. Проводники не на шутку перепугались — значит, где-то рядом индейцы! Но делать нечего, на следующий день они забрались в самую чащу, чтобы подготовить бревна для плота, а когда проголодались, решили перекусить, благо у них были с собой консервы. Один из проводников рассказал, что неподалеку протекает речушка, а как раз там, где они расположились, раньше было селение Пахатен. От него, конечно, и следов не осталось. Сельва все поглотила, и на том месте, где когда-то стояли хижины, теперь чернела плотная стена непроходимых дебрей. Путешественники порадовались, что до Уальяги осталось каких-нибудь двадцать пять лиг, ведь на плоту осилить это расстояние ничего не стоит. Только вдруг послышался шорох, и сквозь листву они разглядели индейца из племени гибитов, который, видно, охотился, потому что держал в руках сарбакан[24]. Он дул в трубку, и стрелы вылетали с такой скоростью, что невозможно было проследить их полет. Дикарь углубился в чащу, будто бы преследуя какую-то птицу. Он и виду не показал, что заметил чужих людей. Лицо его было вымазано красной краской, а одежду заменяла синяя набедренная повязка. Индейцы этого племени всегда красят в синий цвет суровое полотно, которое выменивают на Уальяге у торговцев.

— Он что же, собирался привести других дикарей? — перебивает старика инженер, видя, что тот увлекся описанием индейца.

— Вполне возможно, сеньор. Это же немирные индейцы, и только тот, кто их не знает, решится иметь с ними дело. Они все время враждуют с племенем чолонов, а если подвернется под руку какой-нибудь неосторожный белый человек — и его убьют. Когда они видят, что есть чем поживиться, никакая осторожность не поможет. Ленивы они на редкость, злы как черти и без конца лакают это омерзительное масато.

— А правда ли, что в масато примешивают слюну?

— Да, сеньор. Чтобы приготовить масато, надо хорошенько прожевать юкку, бросить жвачку в деревянное корыто и дать суслу перебродить. Это и будет масато. Ну, а поверите ли вы, что я сам пил его, и с удовольствием?

— Не может быть!

— Истинная правда, сеньор. Теперь я говорю «омерзительное масато», но однажды — и потом это повторялось не один раз — оно мне вовсе не показалось омерзительным. Впервые я отведал его, когда пробирался вверх по Уальяге. Ведь на каноэ можно плыть только вниз по течению, причем этих дикарей-индейцев совсем не пугают каньоны и пороги. А вверх по реке на каноэ не пройдешь, приходится вытаскивать его из воды и нести на себе. Однажды мы совсем выбились из сил, каноэ оттянуло руки, а кругом камни, лианы, короче говоря, сущий ад. Я так устал, что больше не мог идти. Тогда один индеец протянул мне свою флягу с масато, я глотнул раз, другой… И вовсе оно не показалось мне ни грязным, ни омерзительным. На вкус питье это сладкое, и оно меня как-то сразу подкрепило. Никак я не мог тогда вдоволь напиться, все хлебал и хлебал… С тех пор всякий раз, как попаду, бывало, в сельву, без масато обойтись не могу. Так что грязь, слюна — все это предрассудки…