Золотая змея. Голодные собаки

Сейчас собаки яростно лаяли, они рвались в дело. Может, именно этот боевой пыл заставлял их чуять пум и лисиц там, где были только листья, гонимые ветром. Вдруг псы перепрыгнули через стену и помчались стрелой по полям. Откуда-то издалека донесся их лай.

— Пойдемте-ка в загон, — сказал Симон Роблес. — Лисица — умная тварь. Если она бродит поблизости и почует, что собаки ушли, непременно явится.

И впрямь, лисица очень хитра. Сейчас она может унести ягненка. Сил у нее не так уж много, и потому овец она убивает только в поле, поодиночке. Из загона же тащит ягнят и кур — они легкие, и можно быстро убежать.

Симон Роблес и его семья зашли в загон и уселись на соломе, там, где спали собаки.

На овец стоит посмотреть ночью. В темноте почти ничего не видно, только желтые глаза вспыхивают во мраке, словно сотни странных, неподвижных огоньков. Или, пожалуй, они похожи на угли затухающего костра. Белой шерсти не разглядишь, и кажется, что не глаза, а сказочные камни сверкают в ночи. Роблесы к этому привыкли и, не обращая внимания на огоньки, принялись кричать, оповещая о себе:

— Лисица, лисица, лисица-а-а…

То тут, то там, уже совсем вдалеке раздавался лай. Видно, след был нечеткий, и собаки его теряли. Симон понял это и сказал:

— Ночью страшно и зверю и человеку. Тьма рождает пум и лисиц, а там, где их нет, — рождает страх.

Симон почти не был виден, но оттуда, где он стоял, пахло кокой и доносился стук — это он ударял согнутым пальцем по тыковке с известью. Тимотео, хоть и был еще мальчишкой, тоже знал горьковато-сладкий вкус коки, но по ночам он коку не жевал.

— Такие-то дела, — продолжал Симон и вдруг замолчал, скорей всего потому, что засовывал в рот металлическую палочку, облепленную известью. Палочка эта прикреплена изнутри к крышке тыквенного горшочка. Когда протыкаешь лист коки, заложенный за щеку, она смачивается. Потом крышку кладут на место, и стоит постучать по тыковке пальцем, известь налипает на палочку. В перерывах между работой чоло и индейцы усаживаются в ряд и неторопливо жуют коку, глухо и ритмично постукивая по тыковкам. Говорят, что днем кока придает сил, а по ночам располагает к болтовне. Правда, не всех — некоторые молчат, но, во всяком случае, не Симон. Он вообще разговорчив по натуре. Это не значит, что он болтун, — он способен молчать задумчиво и долго. Но уж если слова подступят к языку, они извергаются потоком, и каждое — на своем месте, каждое что-нибудь да значит.

Сейчас Симон явно собрался рассказать одну из своих историй. У него никогда не поймешь, выдумывает он или нет — все похоже на правду и мораль всюду правильная. Вот и теперь его слушатели не могут сказать, откуда он все это взял: прочитал ли в Святом писании или просто выдумал.

Воспользовавшись случаем, давайте посмотрим на Симона, хотя в темноте и плохо видно, — он этого вполне заслуживает. Симон — чоло, кожа у него желтоватая; индейские черты смягчает примесь испанской крови — скулы и рот выделяются мало, а нос довольно длинный. Он уже стар, в его бородке и усах пробивается седина. Морщинистые, отечные веки не скрывают лукавого блеска карих глаз. Одет он, как принято здесь: тростниковая шляпа, длинное пончо, рубашка, пестрый пояс, темные штаны, охоты. Спина немного сутулится, но никто не скажет, что его песенка спета: мускулы еще крепкие, движенья быстрые, руки большие — руки человека, привыкшего работать в поле и сжимать жесткие поводья.

Все, о чем мы говорили, — флейта, барабан, собаки, притчи, — умножало славу Симона. И детей у него хватало. Кроме тех, кто нам знаком, где-то далеко жили еще одна дочь и два сына. Дочь была замужем, как Мартина, а сыновья работали погонщиками. Хуана была под стать мужу. Старость еще не иссушила ее широких округлых бедер и полной груди. Каково дерево, таковы и плоды, — оба были крепкой породы — и дети их, смуглые, здоровые, разошлись по свету, не страшась жизни.

Но вернемся к той ночи, к тому часу. Симон постучал по тыковке согнутым пальцем и снова заговорил: