Золотаюшка

Филипп Васильевич удивленно взглянул на зятя, помрачнел, проворчал что-то в ответ. Засунув покрасневшие на ветру кулаки в бортовые карманы полушубка, он метнул на Пылаева острый взгляд и, сдерживаясь, весь напрягся, нахохлился и стал похож на старого ястреба, которому угрожает опасность, но который еще может постоять за себя. Его металлический, резкий возглас рассек воздух над озерным простором, и Пылаеву от неожиданности показалось, что солнце вздрогнуло и дымы застыли над заводом.

— Ты нашу красоту не охаивай! У вас — у нас! Ишь, прыткий какой!

Вдруг он как-то сразу обмяк, погрустнел, глаза его подернулись дымкой, повлажнели, и он промолвил мягко и задумчиво:

— Я, Ванечка, с этого самого Обрыв-Камня в тыща девятьсот восемнадцатом году в воду пташечкой сиганул. Летел голышом все твои девять этажей. Да и вплавь по реченьке Белой!

У Пылаева дыхание захватило:

— Как так?!

Филипп Васильевич задвигал щеками, словно сгоняя румянец.

— Сиганул — и все тут. В побег ударился. Гнались за мной белоказаки — дутовские головорезы, стреляли в переполохе. Шутка ли, какой-то сопливый мальчишка у них со всех пулеметов замки поснимал! — И заключил с неудовольствием: — А ты… полый!

Пылаев только теперь понял, откуда у Филиппа Васильевича на пиджаке старый орден Красного Знамени с трещинами на потускневшей эмали. Когда-то спросил, откуда у бухгалтера такой боевой орден, на что тесть уклончиво ответил: «Было — и все тут». А теперь, представив его мальчишкой, прыгающим с вершины скалы в озеро и ныряющим в холодные волны Белой, Пылаев со стыдом полуобнял старика и извинился сердечно:

— Не сердись, батя. Я не знал.

Тесть оттаял:

— Да чего уж там. Всякое бывает.

Вечерние сосны на взгорье зашумели от ветра, солнце гасло, опускалось, зарываясь в дымы; мост, здания и трубы выступили вперед, стали резче, и вся эта заводская громада напряженно дышала, сливая свои шумы с шумом города.

Филипп Васильевич незлобиво хохотнул:

— Застыл небось? Ну, шагаем той же орбитой по домам! Подобьем дебет-кредит. Молодух наших, как пить дать, тоска долит.

И рассмеялся в полную силу, рассмеялся деловито и великодушно.

Пылаев медлил. Он стоял на вершине, в величественном окружении таежных гор, городских площадей и улиц, рабочих поселков, перед лицом реченского комбината, и видел себя как бы со стороны, и удивлялся тому, что очень ясно чувствовал себя не каким-нибудь Иваном Пылаевым, приехавшим в гости к родственникам, а негласным представителем своего завода и города, своего степного уральского края. Мысль об этом пришла к нему издалека, исподволь, вернее, она приходила и раньше, но только сейчас эта мысль наполнила его душу неподдельной радостью и гордостью.

Пылаев медлил еще потому, что ждал от Филиппа Васильевича вопросов и разговора наедине обо всем: о работе, о Наталье, как они там живут, не обижает ли он ее, но старик уже медленно и задумчиво зашагал по тропе к соснам, хрупая палкой по снегу. Он шагал прямиком, по улице, ведущей к главной площади, словно всем своим видом показывая, что вести домашние разговоры на Обрыв-Камне совсем неуместно, не положено и неудобно.

Когда они уходили, Ивану вспомнилось, как он обрезал Наталью, когда она просила повести ее на место, где он работает. Она просила и говорила: «А я не забоюсь». Теперь, конечно, он поведет ее туда, и встанут они на самой вершине Железной горы и увидят все на многие версты вокруг: и завод, и город, и степи, и эти Уральские горы, которые с Обрыв-Камня так близко, что протяни руку — дотронуться можно!

Пришел день отъезда…

Пылаев и Наталья уже не смотрели в окна, плечом к плечу, как раньше, а сидели в купе напротив друг друга и молча глядели друг другу в глаза.

Все осталось позади, и сердце не дрогнуло, и не было грустно, когда, щуря глаза от сверкающей морозной пыльцы, глотая солнечный, ядреный воздух и прощально оглядывая сонные Уральские горы, он взглянул на Панну в последний раз. Она шествовала, его бывшая горячая любовь, по вокзальным глубоким снегам под руку с очкастым Сереженькой.

Вся родня пришла их провожать, и строгое молчание тещи, покряхтывания Филиппа Васильевича, посвистывания Сереженьки нарушались лишь грудным и сочным, каким-то испуганно-покровительственным голосом Панны, колокольно звучащим в огромном синем, морозном небе: «Солнышко мое! Ушки не отморозил?!»

«Солнышко» прекращал свист, очки под шляпой сверкали и гасли.

Прощались с поцелуями, троекратно.

Он, как сейчас, помнит ее молодое, круглое лицо с тугими румяными щеками, обрамленное цветастым красно-зеленым платком, лицо со счастливыми, дерзкими глазами. Оно выражало и торжественность, и покой, и довольство, и ту женскую затаенную гордость, какая присуща женщинам, когда они бережно носят в себе человека.

На его громкое «Прощай, Панна!» она раздвинула равнодушной улыбкой губы и степенно подставила щеку. Сереженька засмеялся и, осторожно подавая свою белую музыкальную руку, сожалеюще проговорил:

— Мы с вами так и не поговорили…

Вот так же сказал когда-то и Филипп Васильевич.