Золото

Она отплыла, вся горя. Он видел, как светятся ее глаза. Он поднырнул под нее, как дельфин, и снова оказался перед ней. Они опять поцеловались в воде – на этот раз нежно, еле слышно. Их скользкие, соленые губы нежно, жарко скользили друг по другу, языки робко и пылко находили друг друга; мокрые лица, щеки прижимались, впечатывались друг в друга. Они снова отпрянули друг от друга, и тут нырнула Светлана. Он тоже нырнул. Вынес ее на плечах на поверхность, как ныряльщик выносит из моря утонувшую корабельную амфору.

– Не хватало, чтобы ты утонула, – прошептал он прерывисто и обнял ее. Она легла на него в воде. Он чувствовал, как бьется, будто пойманная птичка в кулаке, ее сердце.

– Пустите меня, – прошептала она солеными губами, лежа на нем в темном и теплом море, в невесомости, на весу, а сама все крепче обнимала его.

Он поплыл вместе с ней к берегу. Он чувствовал, как сила звезд и света собирается в нем, становится мечом, острием, золотой иглой. Он вынес ее из моря на берег на руках, и она сидела у него на руках, как ребенок, пока он, медленно ступая по каменистому дну – то песок, то камни чередовались на таманском побережье, – выносил ее из воды.

Когда он поставил ее на ноги, она сама обняла его. Он почувствовал на своей груди ее грудь – нежную, юную, с остро вставшими, как чечевицы, сосками, и биенье ее бешено бьющегося сердца оглушило его, как оглушает биенье бубна. Запустив руку ей за спину, он нашел завязки купального лифчика, дернул. Никчемная тряпка упала на песок. Трусики, ведь есть еще чертовы трусики. Они оба не помнили, как исчезли, стянулись трусики. Она стояла перед ним нагая и вся дрожала. Ей не было холодно – она вся горела. Она покрыл бешеными поцелуями ее тело, уже такое родное. Он вспомнил Хрисулу. Он вспомнил, на один бешеный, безумный миг, всех женщин, с которыми он был в любви когда-то.

– Роман Игнатьич… Роман…

– Чудо мое…

Они оба, не выпуская друг друга из рук, опустились на песок. Сырой, чуть захолодавший ночью песок. Он наклонил голову, скользнул губами по ее выгнутой нежной и теплой шее, ниже, еще ниже. Будто впервые он целовал грудь женщины. Боже, да она ведь золотая. А сосок похож на ягоду. Груди твои – два голубя, да; и две сладких ягоды, две виноградины тоже. Счастье, что я их вкушаю, вбираю в себя; что я их касаюсь губами своими. За что мне такое неземное счастье.

– Боже… что вы делаете… что ты…

Он осязал ее всю. Его руки ходили, блуждали по ней, как блуждает человек по лестницам роскошного дворца, куда он, нищий и маленький, попал случайно, и вдруг ему говорят: это все твое, бери, владей, – а он никому не верит, и себе тоже. Он обнял ее за талию, такую тонкую. Она медленно стала наклоняться, ложиться на песок. Мгновенная мысль пронеслась в его голове: простудится!.. – а он уже трогал ее нежный живот, целовал благоговейно, как верующий целует святыню, ее ребра, ее пупок, и его губы нашли ее нежную, горячую, раскрывшуюся, раздавшуюся под его жадными губами раковину, – о, как медленно, как тихо раскрываются створки. Как горячо, солено там, внутри. Как в море. И там, внутри, – жемчуг. Драгоценный морской жемчуг. И он ныряльщик. Он должен нырнуть очень глубоко, и взять в руки слишком благоговейно, и вытащить, задыхаясь, и раскрыть осторожно, бережно. Тогда тайна будет жить. Иначе она умрет. Тайна жизни умирает в грубых руках.

Он прикоснулся языком к жемчужине. Девушка раздвинула чуть шире ноги, слегка застонала. Морская вода, соленая влага. Он чувствовал – она слишком уже принадлежит ему, до последней капли ее соленой, как море, крови. Он оторвал лицо от ее раскрывающегося перед ним, перед его губами лона. Она рывком села на песке, взяла его голову обеими руками. Наклонилась. Сама, изогнувшись, припала губами к его губам, прикоснувшимся к тайне жизни. Он втянул, всосал в себя ее губы, ее язык так неистово и страстно, что они долго не могли отлепить друг от друга слившихся, сросшихся лиц.

Он положил руки ей на нагие груди. Она тихо засмеялась. Он как впервые слушал, слышал счастливый смех женщины, полюбившей, отдававшейся.

Он лег на песок, увлек ее за собой. Теперь они лежали друг против друга на песке – уже перепачканные песком, соленые, влажные, пылавшие, как две головни, вынутые из костра. И она протянула руку и стала его гладить сама, будто бы она была слепая; будто бы изучала, капля за каплей, волосок за волоском, его тело – целую страну, куда ее допустили, ввели за руку, сжали руку и сказали: «Это твое, владей и царствуй». Ее рука заскользила по груди его, по тощим ребрам, осязая песчинки, прилипшие к коже, выпуклости и впадины, уже до боли дорогие; скользнула вниз; сжала, не веря себе, своей дерзости и ужасу, живое острие, живой горящий мужской меч, затаенный и мощный, ждущий, напрягшийся. Меч в руке Бога. Бог разит мужским мечом женскую податливую плоть, высекая огонь жизни, рождая людей на свет.