Золото

Карлик Стенька бесшумно поднимался со своего маленького ложа, которое она приказала сделать ему прямо у себя в спальне. Она не могла без него ни минуты. Так, как старуха не может без любимой собачки. Стенька был тише воды, ниже травы; он спал так, что ни одна пружинка под ним не скрипела, как мертвый. Когда – это бывало очень редко – к Жизели в спальню приходил муж, Кирилл, карлик грустно уходил, сжав подковой рот над обвислыми бульдожьими щеками. У Стеньки были умные и печальные глаза. Он очень много знал. Когда ей становилось скучно, она усаживала его рядом с собой и говорила: «Расскажи мне о мире. Я забыла его. Какой он?» И Стенька рассказывал ей не о столе и кувшине, не о гребне и умывальнике – он рассказывал ей о дальних странах, о золотокожих людях, о заморских безумных карнавалах, где женщины сажают себе на пальцы павлинов и колибри, где девушки, как тигры, прыгают на подиумах в горящие кольца, где на площадь выкатывают из мешков огромные, как Луна, апельсины, и люди танцуют среди апельсинов, давя их ногами, подбрасывая их в ночной воздух, как мячи.

Стенька был теперь у нее – и кино, и телевизор, и театр, и светский раут, и подружка, и вязанье, и вышиванье, и любовник. Он не был ее любовником; какой из него мог быть любовник? Но она думала о нем с любовью, она с наслажденьем проводила с ним время, она ради него забывала о том, о чем должна была помнить, хоть она была и слепая.

– Стенька, – тихо позвала она. Он уже стоял у ее изголовья. Крошечные ручки-ухватики приподнялись, чтобы поправить сползший пододеяльник и ангорский плед.

– С добрым утром, госпожа.

Он называл ее всегда «госпожа», хотя она просила называть ее – «Жизель».

– Утро никогда больше не будет добрым, Стенька. Прикажи, чтобы мне принесли кофе и ореховых трубочек. И сливки. И больше ничего. Ты не знаешь, Кирилл дома?.. Ты давно проснулся?..

– Я особо и не спал, госпожа. Господин Козаченко, кажется, уехал. Его машины возле дома нет. Он встает раньше, чем вы.

Стенька, переваливаясь с боку на бок, как уточка, выбежал в коридор – приказать горничной принести госпоже застрак на подносе. Отдав распоряженья, он так же вперевалку вернулся. Жизель уже сидела в постели, ее пальцы перебирали кружева пододеяльника.

– Расчеши меня, Стенька. Расческа на столе.

Карлик взял расческу, дунул на нее, встал на маленькую скамеечку перед кроватью. Жизель повернула голову. Он стал тихо, осторожно, боясь сделать ей больно, расчесывать ее длинные, темно-золотые, цвета старой бронзы, волосы. В волосах Жизели проблескивала красная искра. Когда она была маленькая, мать обзывала ее «рыжей-бесстыжей».

Это был утренний ритуал. Она сама придумала его. Когда Стенька расчесывал ее, она забывалась. Она забывала о своей слепоте, теперь уже было ясно – пожизненной, и ей казалось, ее нежно расчесывает покойная мать.

Она подняла руку. Кружева ночной сорочки скользнули вниз. Карлик увидел красивую, роскошно-полную руку, тонкую в запястьи. Такой могла быть рука царицы. Да, его госпожа слепая царица. Только никто об этом не знает. Ему захотелось прижаться губами к сгибу этой белой руки, к изящным пальцам. Она потрогала голову.

– Здесь, на затылке, тянет волос. Больно. Все, плети косу, а в корзинку я ее сама уложу.

Карлик не успел выполнить желанье госпожи. Дверь в спальню хлопнула, и вошел Козаченко.

– Ты рано сегодня с работы, – отчетливо сказала она. – Все дела переделал?.. А я вот только встала. Даже не умылась еще. Что скажешь хорошего?

– У меня всегда все хорошее, дорогая, – он приблизился и поцеловал ее в лоб, будто приложился к иконе. – Фирма-вражина лопнула, я съел ее, косточки захрустели. Мои ребята все задницы отсидели перед компьютерами, пока укокошили этого железного дровосека Алтаева. Но сопротивлялся он отчаянно, уважаю. Когда меня будут вот так же мочить, неизвестно, смогу ли я так же сопротивляться.

– Фирму ты съел, – повторила она, страдальчески поморщилась, и две прозрачных слезы выкатились из ее широко открытых глаз. – В нас никто уже не будет больше стрелять в лимузине по этому праздничному поводу?..

– Я пока и не приглашаю тебя, душенька моя, покататься на машине. – Козаченко отошел к окну и постучал пальцами по чисто вымытому стеклу. – Как ты себя чувствуешь, лучше скажи мне?..

Она помолчала. Карлик вытянул шею. Его щеки задрожали, как студень.

– Хреново, – резко сказала она. Он вздрогнул, как от удара ремнем.

– Ничего, ничего. Я уже договариваюсь с лучшими специалистами Штатов. В старушке Европе тебе ничего не сделают хорошего, парижская офтальмология на никаком уровне, Лондон сам у нас учится, в Федоровском центре. Мы уже проиграли пластинку с Федоровым. Я повезу тебя в Нью-Йорк, а может, и в Филадельфийскую клинику. Там все супер-пупер. Они как раз занимаются проблемами восстановленья зрительного нерва.

Она спустила ноги с кровати. Ее тонкие щиколотки, лодыжки высунулись из морской пены сияющих белизной кружев.