Золото гоблинов

Довеском к моим университетским годам оказались и кое-какие знания по сугубо добровольным дисциплинам – в том числе советологии, русскому языку и русской культуре. Не обладая чрезмерной привязанностью к земле предков, я, однако, не хотел потерять знаний, полученных от рождения. Между тем годам к двадцати в моей речи появился довольно заметный акцент, так что я едва не попал в разряд несчастнейших людей в мире, не умеющих безупречно говорить ни на одном языке. Таких было предостаточно среди знакомых покойного дядюшки, в детстве увезенных в Германию, а после войны – в Канаду. И если мои теперешние соотечественники вполне прощают мне легкие недостатки английского и французского произношений, то русские куда более безжалостны; стоит мне попросить "воспользоваться вашим телефоном" или сказать о том, что кто-то "вышел из стенного шкафа", имея в виду "позвонить от вас" или "признаться в необычных любовных вкусах", как иные сдержанно усмехаются, а иные произносят сентенцию о том, что молодое зарубежное поколение "все-таки" постепенно теряет язык. С середины семидесятых годов в Монреаль начали просачиваться (не в таком, конечно, количестве, как сейчас) эмигранты из СССР, главным образом грустноглазые евреи, поражавшиеся дороговизне соленых огурцов и украшавшие свои тесные квартиры сотнями пыльных книг в твердых переплетах. Появлялось и подобие светской жизни: новоприбывшие постоянно ходили друг к другу в гости, иной раз встречались в церкви или в синагоге, иногда – в гастрономических магазинах на улице Сен-Лоран, где велика была вероятность наткнуться и на стайку настороженных моряков, тративших скудные доллары на карманные калькуляторы и переносные магнитолы, а порой и на мечту советского человека – видеомагнитофон. Иной раз устраивались выступления эмигрантов-писателей, порою в клубе при еврейском центре показывали случайный советский кинофильм. Скучноватая жизнь новоприбывших крутилась вокруг басни Крылова "Лиса и виноград": лишенные полноценной возможности пользоваться плодами североамериканской цивилизации (по невежеству, по незнанию языка, по высокомерию), мои бывшие компатриоты находили выход в безудержном злословии по поводу едва ли не всего, с чем они встречались в своем новом бытии.

Поймал себя на том, что злоупотребляю словом "они" в качестве объединительной категории. Ради политической корректности, вероятно, следует повсюду заменить его словами "многие из них", хотя признаюсь, что угрызений совести я не чувствую, ибо "живешь в Риме – поступай как римляне". А сколько раз я слыхал в эмигрантском обществе (а впоследствии и в постсоветской России) слово "они" применительно к Западу (от Новой Зеландии до Невады)? Можно без преувеличения сказать – бессчетно.

Знакомые родителей, в основном доставшиеся от дяди Платона, интересовали меня мало. Однако прибывающая молодежь из русских, встречаясь со мною то в церкви, то на одном из просветительских мероприятий, нередко искала моего общества, усматривая в вашем покорном слуге связующее звено между незнакомым и опасным новым светом и родной Вселенной. Они во многом заблуждались: я говорил на их языке, но почти полностью забыл тамошнюю жизнь. Меня всегда удивляла в советских людях, например, их любовь-ненависть к материальному миру. Многочасовые разговоры о пресловутой российской духовности прекрасно уживались в них со стремлением на первые же заработанные гроши окружить себя максимальным количеством мертвой материи. Смею надеяться, что я отношусь к вещам более гармонично: от отца я научился уважать в нашем племени homo habilis, ремесленника, наделенного чувством красоты и соразмерности не только в полупьяных беседах о смысле жизни, но и в труде, в самом обустройстве жизни. Ананас ценою в полтора доллара в любой овощной лавке для меня, как и для Гончарова, означает не столько объект потребления, сколько символ торжествующей цивилизации, требующей, разумеется, сосредоточенного и ответственного отношения к своей работе. (Отцом я, между прочим, горжусь. Всего года два потребовалось ему для того, чтобы создать небольшое, но процветающее дело по сборке и установке компьютеров.) Имелась и чисто земная причина, по которой я в студенческие годы старался избегать задушевных встреч с бывшими соотечественниками. Мои детские и подростковые воспоминания отнюдь не были окрашены романтическим флером, как у переселившихся за океан в более позднем возрасте. Напрасно они считали, что я буду робко тянуться к матушке-России, сопереживать ее страданиям под игом большевизма, а ночами напролет читать "Записки из подполья". Даже на уговоры подписывать петиции в защиту неведомых "отказников" и "диссидентов", а также ходить на демонстрацию к советскому посольству я отвечал, что всякий народ имеет то правительство, которое он заслуживает.

13