Золото гоблинов

От родителей я впервые услыхал о прибытии в Монреаль АТ, которого, по словам матери, "даже сравнивают с Исааком Православным". Я только хмыкнул. Мать знала, что такому ископаемому искусству, как экзотерика, я, как и отец, еще более равнодушен, чем к поэзии или классическому балету. Пропасть между нами и Господом Богом (даже если последнего не существует) стала слишком широкой, чтобы замостить ее с помощью бряцания на лире, подыскивания слов со схожими окончаниями или прыжков на сцене в накрахмаленных пачках; недаром когда-то меня так развеселил известный шедевр поп-арта, где роль сиденья на настоящем (далеко не новом) унитазе выполняла лира, густо покрытая скифской позолотой.

Не стану, однако, лицемерить. Люди искусства всегда вызывали у меня живой интерес. Речь не о преклонении, скорее о любопытстве, скажем, этнографа к традициям перуанских индейцев. Истинный восторг исследователя, наблюдающего, а затем описывающего колдовской обряд, где употребляют кактусовую водку, настоянную на табаке, и сушеные шляпки волшебного гриба, вряд ли заставит его забыть о своем собственном образе жизни и уж тем более расстаться с ним. Не пожалев кровной студенческой пятерки, которые собирали с посетителей концерта АТ в его пользу, я не скучал на этом мероприятии, тихо радуясь лицемерию слушателей, большинство из которых, очевидно, впервые в жизни слушало живого аэда. Как водится, долго рассаживались, приносили из задней комнаты алюминиевые стулья с дерматиновыми зелеными сиденьями, переговаривались вполголоса, изображая предвкушение эстетического наслаждения. АТ явился в сопровождении профессора А. и его голенастой дочери Жозефины. Его нейлоновая черная водолазка, кожаный пиджак и поскрипывающие, явно еще не стиранные джинсы "Ливайз" заставили меня усмехнуться. Бедный АТ, должно быть, и не подозревал, как провинциально он выглядит в этой униформе вольного художника 60-х годов. Впрочем, на небольшую сцену АТ вышел, как водится, в хитоне с алой полосой по подолу, в венке из сухих лавровых листьев на лохматой головушке (сам я в те годы стригся почти под ноль). Последовало вступительное слово профессора А., где АТ, неловко державший лиру в левой руке, назывался "борцом за свободу творчества" и "известным аэдом, вынужденным покинуть родину из-за преследований тайной полиции". Все они, с неожиданным раздражением подумал я, покидают родину из-за преследований тайной полиции, и ни один почему-то не едет в Коста-Рику или Тунис, вполне демократические государства, и на родину предков, настоящих или подложных, в Израиль, тоже ехать не желают. Все хотят в Америку, на худой конец в Канаду, где к соблазнам демократии прибавляются прелести зарплаты в свободно конвертируемой валюте.

14

Наша дружба началась с недоразумения.

– Вы мне чрезвычайно мешали во время выступления, молодой человек,- сказал АТ, подойдя ко мне у вешалки.

Говорил он совсем тихо, чтобы не услышали дожидавшиеся неподалеку профессор А. с дочерью.

– Помилуйте,- оторопел я.

– Вы глазели с таким высокомерным, с таким скучающим видом!

Лучше б вообще не пришли, чем злорадствовать. Неужели вы не понимаете трагедии художника, вынужденного покинуть отечество?

(Не ручаюсь, что в точности передаю его слова, но примерно так я их тогда услышал.)

– Ну простите, ради Бога! Я, честное слово, не нарочно. Я, понимаете ли, человек от искусства довольно далекий, мне трудно воспринимать нечто столь изощренное. Да и с древнегреческим, сами понимаете, проблемы. Анри Чередниченко.- Я протянул ему руку.- В следующее воскресенье приходите ко мне в гости. Вам, наверное, здесь достаточно одиноко?

– Не сказал бы,- отвечал он со сдавленной гордостью,- однако за приглашение благодарю.

Мы обменялись телефонами; АТ позвонил мне, правда, только месяца через три, в февральскую оттепель. Мы условились на субботу; с утра я съездил к Вальдману, где в те годы еще торговали недорогими рыбными деликатесами и даже предлагали из-под прилавка местную черную икру в стаканчиках с нарезной жестяной крышкой. Предполагалось, что гвоздем вечера будет десятифунтовый осетр, как археоптерикс, покрытый доисторическими чешуйками, которого я, обмазав тестом, испек в духовке. В квартире нестерпимо запахло жареной рыбой.

Пунктуальный АТ принес букет белых нарциссов с желтой сердцевиной и литровую бутылку ванкуверского портвейна.

– В России,- меланхолически сказал АТ с основательным русским акцентом,- осетрина доступна только партийной элите, получающей ее в распределителях. А в Канаде, как мы видим, ее могут позволить себе даже бедные студенты.

Жозефина зарделась; давняя жительница плато Мон-Ройяль, она прекрасно знала, что из-за промышленных стоков в озеро Сен-Жан российский деликатес стоил у Вальдмана куда дешевле мойвы и даже плотвы.

– Зато,- при гробовом молчании продолжал АТ,- канадцы совершенно не интересуются экзотерикой.

Жозефина смутилась еще сильнее и, по-моему, попыталась толкнуть знаменитого изгнанника в бок.