Золото императора

Перразий чувствовал немалое смущение, покидая покои императора. Сам того не желая, он навлек немилость божественного Валентиниана на комита Фавстина. С другой стороны, он не мог утаить столь важную информацию от императора. Корректор взял за правило всегда говорить правду, невзирая на лица, за что и был обласкан Валентинианом, не раз ставившим его в пример другим чиновникам. В данном случае император, видимо, решил, что его недомогание как-то связано с колдовством, в котором подозревают Фавстина. Но Перразий тут совершенно ни при чем, и уж он-то никоим образом не отвечает за мысли императора, подозрительность которого порой выходила за рамки разумного.

Слух об опале комита Фавстина быстро распространился по городу и вызвал ропот недовольства в панонских легионах. Однако меры, предпринятые комитом Пробстом по приказу императора, быстро утихомирили страсти. Тем не менее обсуждение немилости, обрушившейся на высокородного Фавстина, продолжалось. И в него включились не только чиновники императора, но и жители Сабарии. Многие сходились на том, что вина комита неоспорима. Он хотя и подавил, в конце концов, мятеж, но позволил варварам разорить провинцию империи. Конечно, далеко не всякая война заканчивается триумфом. И разумеется, император Валентиниан, на счету которого кроме блистательных побед было немало и горчайших поражений, знает это не хуже других, тогда тем более непонятно, почему он вдруг решил, что именно Фавстин заслуживает жуткой и позорной смерти. Десять лет тому назад император жесточайшим образом расправился с участниками мятежа комита Прокопия. А его любимицы Золотая Крошка и Прелесть из забавных зверушек превратились в людоедок. Но тогда речь шла о мятежниках, хотя многие из казненных участвовали в неудавшейся затее Прокопия только на словах. Ныне же смерть грозила человеку пусть и оплошавшему, но преданному императору. Зачем же такая жестокость?

Именно этот вопрос задал комиту Меровладу трибун конюшни Цириалий от имени едва ли не всех чиновников императорской свиты. Молодой трибун был родным братом императрицы Юстины, и именно поэтому многим казалось, что он знает больше остальных. Однако Цириалий был слишком робким и нерешительным человеком, чтобы пользоваться доверием всесильного императора, который свою любовь к жене и рожденному ею младшему сыну не собирался распространять на их родственников. Иное дело сорокалетний комит, прошедший с императором долгий путь и пользовавшийся его безграничным доверием.

– Поражение поражению рознь, – холодно заметил руг. – А Фавстина обвиняют еще и в колдовстве. Он сам признался высокородному Пробсту, что прибег к магии в крайне стесненных обстоятельствах.

– Но ведь ему действительно было нелегко, – робко запротестовал Цириалий.

– Возможно, – бросил Меровлад. – Но император не склонен прощать христианину пренебрежения истиной верой. А кроме всего прочего, он полагает, что Фавстин либо собирался напустить, либо уже напустил на него порчу.

– Но ведь Фавстин готов отдать жизнь за императора, – вскричал потрясенный Цириалий.

– Мы все преданы божественному Валентиниану, – строго заметил Меровлад. – Но это не избавляет нас от ошибок, которые мы совершаем на свою беду. Мой тебе совет, светлейший Цириалий, держи язык за зубами и не вздумай хлопотать о человеке, участь которого уже решена. Иначе и тебе найдется место в клетке Золотой Крошки и Прелести.

Молодого трибуна даже передернуло от ужаса и отвращения. Будучи человеком впечатлительным, он до холодного пота боялся людоедок и до икоты – комита Пробста, который по воле императора вершил суд и расправу над врагами Рима. Или, точнее, над теми людьми, которых божественный Валентиниан считал таковыми.

– Высокородный Пробст обещал мне, что задушит Фавстина перед тем, как бросить его тело в клетку, – сказал руг. – И это все, что я могу сделать для оплошавшего комита. Что же касается медведиц, то они еще получат свое свежее мясо. По моим сведениям, император готовит для вождей квадов смертельную ловушку, но об этом тебе лучше помолчать, светлейший Цириалий.

Трибун Цириалий внял совету мудрого комита, ибо относился к ругу Меровладу с величайшим уважением. Именно по совету Меровлада император Валентиниан назвал своим наследником не старшего сына Грациана, уже достигшего двадцатилетнего возраста, а малолетнего сына Юстины, которого, по римскому обычаю, именовали тем же именем, что и отца. И очень немногие люди, включая и Цириалия, догадывались, что семилетнего мальчика следовало бы назвать по-другому, совсем не на римский манер. Но трибун конюшни скорее откусил бы себе язык, чем признался в своих сомнениях кому бы то ни было. И дело здесь было не только в безграничной преданности родной сестре, но и в страхе, который он испытывал перед могучим ругом.