Золотое дно

— Да ну тебя на хер!.. «Фронт»! Не надоело играть?! «Фронт»! «Лидер», предводитель народа! И сколько вышло народа? Обиженных тысячи, а вышло сто. Не умерли же остальные? Как-то пристроились, живут? А ты мешаешь им жить, продолжаешь распалять, соль сыплешь на раны… Ты, Левка, провокатор!

— Я провокатор?! Да народ уже изверился… вот почему не вышел… А вот если я, например, повешусь на площади — и до остальных дойдет! Что уже край! Что терпеть унижения и ложь больше невозможно! И тебе этого… с двумя орденами… не понять! Ишь, ему и церковь грехи отпустила, и правительство любит! Только ведь честных людей они не любят, потому что сами воры! У них у всех бизнес, хотя по закону власть не имеет права…

Не дослушав его, Никонов, отодвигая стол, громоздко поднялся и зашагал прочь из квартиры.

— Сережа! — за ним выскочила Татьяна Викторовна. — Мы сейчас вернемся. Сереженька!..

Но Никоновы ночевать не вернулись.

— И не звони! — ярился Хрустов, когда Галина Ивановна попробовала по телефону выяснить, не в гостинице ли Никоновы. — Он не друг мне! Чужой он давно! Самовлюбленный батон с деньгами! Фофан! Был бы жив Климов, он бы ему дал щелчка по кумполу!..

20

Утром явилась Татьяна Викторовна, вошла с улыбкой, как бы ничего и не случилось, пояснила, что забрели в гости к Валевахе и у него остались. Звонили сюда — было занято. Ночью послали телеграмму Алексею Бойцову в Индию. Ну было дело, немного выпили.

— Не сердись, Левушка, — попросила Татьяна Викторовна Хрустова. — Он тебя очень любит. Он вчера только о тебе говорил. Вспоминал, как вместе работали. Как мы с Нинкой у вас блоки принимали.

Хрустов в мятой рубашке, не побрив щек, со всклокоченными кудрями молча пил чай. Галина Ивановна радостно кивала — гости возвращаются. Да и Валевахи — не такие уж плохие люди, Лёва.

— Когда мне было худо, Левушка, когда мы в ссоре были с тобой однажды, я у них вечер целый провела.

И улыбаясь, не давая взорваться Хрустову, стала рассказывать.

Галя (как уже понятно, в летописи — Таня) очутилась в морозную жуткую ночь в их жаркой трехкомнатной квартире, с новой румынской мебелью, с радиоприемником и цветным телевизором, который тогда, правда, еще не показывал в цвете — в Саянах только строили ретранслятор.

После барака, тесноты, после скудной пищи и бедноватой одежды Галя словно в рай попала. Зеркала. Зачем столько зеркал?! Люстры. Зачем столько лампочек?! А семья здесь милая. У Валевахи старшая дочь, Оля, заканчивала тогда школу, ласковая, смуглая украиночка, обняла отца и замерла, опустив длинные ресницы. Другая дочурка, лет трех, сосредоточенно гуляла с куклой в руках и с автоматом — видимо, подарком ее кавалера, ибо на полу валялся явно не девчоночий пиджачок с якорями. Жена у Валевахи, Устинья, полноватая, красногубая, с тремя золотыми кольцами на руках, кассир в магазине, водила Галю из комнаты в комнату.

«Вот живут! — пытаясь насмешливо оценивать все вокруг и тем не менее поддаваясь гостеприимству Валевах, думала она. — А что? Все это для жизни. Они же не на перекладных. Они тут обосновались».

Книги занимали целую стену: здесь и «Библиотека приключений», и «Всемирная серия»… Пушкин, Кочетов, Леонов, Шолохов, В.Федоров, Шукшин, Ленин… Вот где она сможет попросить что-нибудь — в поселковую библиотеку зайти до сих пор не могла решиться… Есенина бы для души. И какой-нибудь роман о строителях. Чтобы немного понять происходящее вокруг.

Но, словно поняв ее желание, Валеваха расхохотался и показал на замочки, которыми замыкалась каждая полка — через корешки книг пропущена стальная тонкая леска, попробуешь вынуть книгу — не вынешь.

— Это чтобы не украли. Пусть стоят, дождутся нашей старости. Сейчас читать некогда.

— У нас и «жигуленок» есть, — сказала Устинья, — Андрей бы тебя покатал, да тут сплошной гололед, пленка на бетоне… опасно.

По стенам со всех сторон висели ковры, как отвесные поляны с красно-зеленой травой, мерцали ружья, смеялись желтыми зубами патронов патронташи, на полках стояли вазы и всевозможные Буратино, на полу чернела разостланная медвежья шкура.

— Соловья баснями не кормят, — потер руки Валеваха. — Сидайте, будем исть. Позови соседа, — обратился он к жене, — наверно, оголодал…

Галя села за стол и обомлела. На полиэтиленовой скатерке лежала огромная как гитара располосованная нельма, морозно-розовая, ее правый бок, с редкими красноватыми косточками, симметричными, как следы ковки на дорогом ноже, так и просился: попробуй меня! В тарелке догоняли друг друга пестрые соленые хайрюзята, не больше ладони, а в белой чаше — мелкие скользкие маслята, а в другой — с синими цветочками — рыжики, размером с ухо, и очень похожие на ухо. Галя, как решила, что они похожи на ухо, так и есть потом не смогла. Зато все остальное ей понравилось: и брусника с капустой, и мясо с брусникой. Наливали спирт, а может быть, самогон, чистый и сладковатый.

Впрочем, Галя отвлеклась — хозяйка-то вернулась вместе с худеньким невысоким человеком в очках. Он был лыс, чрезвычайно подвижен, похож на старого мальчика.

— Игорь, — буркнул он Гале. — Игорь Михайлович..