Золотое дно

— Ивкин, — многозначительно добавил Валеваха. — Директор бетонного… Но не бойся — свой человек, не укусит.

— Перед лицом этой рыбы все мы равны… — грустно пошутил Ивкин. — Месяц сегодня светит. Нервный, зараза.

Он не смотрел на Галю. Почему же так запомнился?! Потому ли, что позже Галя узнала, что он умер от инфаркта? Работал, не жалел себя… Из разговоров она поняла, что жена Ивкина уехала на курорт, что дома готовить некому. Галя с удивлением отметила, как, выпив всего рюмочку, он тут же опьянел и удивленно засмеялся, глядя на Галю. Глаза у него стали совсем бессмысленными.

— А-а, это ваша сестра приехала? — наконец, понял Ивкин. — Это про нее мне Васильев?.. И это про нее треплются всякие бяки?.. Ах, месяц сегодня!

Под взглядом Валевахи он, наконец, сконфузился и замолчал, и больше ничего не говорил — пил, когда ему Валеваха наливал, и ел, когда Устинья вилкой тыкала в тарелку: ешь!

— И ты не спи, — толкнула Галю в бок Устинья. — Знаю я общежитскую вашу еду.

— Давай, давай, — поддакивал с другого боку Валеваха. — Знаю я холостячек-гордячек.

Дома он говорил почти безо всякого украинского акцента. Хлопал себя комично по брюху, подскакивал: «Больше влезет!», вообще показался Гале очень славным, добрым человеком, и ей было тут, в чужом тепле, хорошо. Только Ивкин все-таки напился, а может, он болен — отвернулся к телевизору, хотя там показывали какие-то станки, ничего интересного, сидит, а щеки блестят от слез.

Валевахи, видимо, привыкли к нему такому — не обращают внимания. Оставив Ивкина одного у телевизора, повели молодую гостью в другую комнату, усадили под торшером на диванчик и принялись показывать малиновые папки с почетными грамотами Валевахи, его медали, ордена, кубки, фотографии космонавтов с автографами…

— Мы строили Светоград! — ворковал Андрей Никитич, ласково обнимая жену. — Слышала? Есть Москва, есть Париж. И есть Светоград! Ты знаешь, Галя, с чего начинали? С голой земли. Наша палатка в музее, в Москве. Веришь, нет? Старая, ободранная, в пятнах воска от свечей. Скажу по секрету. — Валеваха залился смехом, краснея от удовольствия. — Ой! Когда сказали, что ее заберет в Москву секретарь ЦК комсомола, собрались мы — все, кто жил в ней, в этой палатке номер один — Валерка тоже… расстелили на полу у меня… а мы уже в квартирах жили, когда о той палатке вспомнили… ну, расстелили, смотрим — а она еще вовсе ничего, даже не рваная… романтики мало… Я говорю: хлопцы, давайте маленько порежем, помнем… дырки прожгем… и такое веселие на нас напало. Москвичи ведь думают, у нас тут медведи с утра до вечера к нам на порог лезут… я спичкой одно место попалил, Валерка — ножом, Толька Ворогов — вилкой, пусть, говорит, думают — когти медвежьи или рыси. И первым Туровский опомнился. Стойте, кричит. Что мы делаем? Это же реликвия, мать вашу! В какой жили, такой и сохранить надо. Зачем приукрашивать свое прошлое? — Валеваха говорил и хлопал по привычке то жену по коленке, то себя, а то и, забывшись, Галю. — Застыдились мы, хотели даже документ составить: мол, считать дырки такие-то недействительными, а такие-то действительными… а потом махнули рукой — пускай. Я тебе по дружбе, ты-то больно не трезвонь! — снова залился смехом счастливый большой человек. — Ой, умора!.. Ну, было!

Валеваха кивнул на жену:

— А она, знаешь, какой была? — Он достал фотографии. — Во, смотри! Смотри! Это она! Тростинка?!

Галя увидела на деревянной опалубке носилки (носилками, что ли, бетон в Светограде таскали?..) тоненькую чернобровую девчонку в кирзовых сапогах. Галя, помнится, не выдержала, взвизгнула, обняла жену Валевахи.

— История! — смеялся Валеваха. — А на свое рыло смотрю иной раз в зеркало… ну, не сердись, не сердись! — Это он бросил попутно Устинье, которая нахмурилась при грубом слове. — Как посмотрю на своё физиономие… — Валеваха залился долгим смехом, — ой… ох… так думаю — ведь история! Исторический я человек! Вот я, Толик, Валера, Брыкин… ну, три сотни, ну, тысяча — мы и подняли Светоград! Даже вот, на, Галька, — этот вот мизинец — исторический! Я его, помню, прищемил крюком крана… А к нам Юрка Гагарин приезжал, руки жмет… спрашивает: «Что это у вас, Андрей, с пальцем?» Да-а, вот так, — радовался Валеваха, разглядывая толстый кривой розовый мизинец, и Гале захотелось, как ребенку, притронуться к этому историческому мизинцу.

— Э-эх, была молодость, утикла! Поставим эту ХЭС — и хватит. Пийду учиться. А то денег, как махорки, а чего-то нового нема. Кубомэтры, кубомэтры… Надоело. Конечно, работенка нравится… ндравится… — Валеваха не пepecтавал ухмыляться. — Но хочется и дураком побыть, чему-то поучиться…

Он тут же сел за пианино, пухлые широкие пальцы забегали по блестящим белым планкам, Валеваха запел сипловатым, но очень гибким голосом: