Золотое руно

Никки Ван Хаузен смотрела на свои руки — и образ их, залитых кровью, заполнял её разум. Она тряхнула головой, пытаясь избавиться от ужасного видения — но оно вернулась ещё более ярким: её руки, залитые красным, с них капает…

Господи!

И они держат нож, и его лезвие мокрое и красное.

Новые видения: разрезаемая кожа, брызжущая из раны кровь.

Снова: ещё один разрез, снова кровь. И снова: разрез глубже, кровь бьёт струёй.

Она сидела и смотрела — по‑настоящему смотрела — на свои руки: гладкая бледная кожа, крошечный шрамик на боку правого указательного пальца — от фужера, который она разбила, когда мыла его, серебряное кольцо с бирюзовым кабошоном, раскрашенные ногти — да, красные, но не кроваво‑красные.

Однако образ рук, залитых кровью, снова возвращался к ней. И под кровью виднелись перчатки. Как у убийцы, который знает, что иначе оставит отпечатки.

Её сердце тяжело колотилось.

— Что происходит? — тихо спросила она, хотя никто не обращал на неё внимания. Она повысила голос: — Что со мной происходит?

Это привлекло внимание доктора, проходившего мимо неё по четвёртому этажу Мемориальной больницы Лютера Терри.

— Мисс? — сказал он.

— Что со мной происходит? — снова спросила она, поднимая руки, словно и он тоже мог увидеть на них кровь. Но, разумеется, они были сухи — она это знала, она это видела. И тем не менее образ их, поблёскивающих от крови, продолжал возвращаться, но…

Но её настоящие руки тряслись, а те, окровавленные, никогда не дрожали; она откуда‑то это знала.

Доктор посмотрел на неё.

— Мисс, вы пациентка?

— Нет, нет. Я пришла к брату, но… но что‑то случилось.

— Как вас зовут? — спросил доктор.

И она собралась ответить, но…

Но это было не её имя! И не её адрес! Даже город не тот! Никки почувствовала, что её шатает. Она по‑прежнему держала руки перед собой, и она упала на доктора, уперевшись ладонями ему в грудь.

Новые странные мысли зароились у неё в голове. Нож, прорезающий жир и мускулы. Падение с ног на футбольном поле — нечто, чего с ней никогда не случалось. Похороны… о Боже, похороны её матери, а ведь он жива и здорова.

Её глаза закрылись, когда она упала, но теперь она открыла их, посмотрела вниз и увидела пластиковый бэджик на груди доктора: «Ю. Стёрджесс, M.D.», и она знала, хотя никогда раньше его не видела, что «Ю» означает «Юрген», и внезапно поняла, что знает, что «M.D.» — это не «Medical Doctor», как она всегда думала, а его латинский эквивалент — Medicinae Doctor.

В этот момент мимо прошли две медсестры, и она услышала, как одна из них говорит что‑то на своём медицинском жаргоне. Вернее, это должно было звучать для неё как медицинский жаргон; секунду назад она понятия не имела, что означают слова медсестры, но…

Но она ясно услышала: «амитриптилин». И она знала, как оно пишется, и что это трициклический антидепрессант, и что… Господи!.. она знала, что «трициклический» означает наличие трёх колец атомов в его структурной химической формуле, и…

Её ладони сжались в кулаки и ударили в грудь доктора.

— Прекратите! — сказала она. — Прекратите это!

Доктор — Юрген, он плохо играет в гольф, у него две дочери, он разведён, любит суши — подозвал проходящих сестёр.

— Хизер, Тамара — помогите, пожалуйста.

Одна из сестёр — Тамара, она знала, что это Тамара — повернулась и взяла Никки за плечо, а вторая, Хизер, сняла трубку с телефона на стене и набрала четыре цифры; если она вызывает охрану…

Да откуда же она всё это знает?

Если она вызывает охрану, то наберёт 4‑3‑2‑1.

Никки полуобернулась и оттолкнула Тамару, не потому что не хотела её помощи, а потому что всё её существо взвыло о том, что нельзя, нельзя, нельзя касаться сестёр в рабочее время.

Ей, однако, снова стало дурно, и она снова начала искать опору, ухватившись за стетоскоп доктора Стёрджесса, свободно свисавший с его шеи; он выскользнул, и она внезапно начала падать на спину. Хизер подхватила её.

— Она под кайфом? — спросила сестра?

— Не знаю, — ответил Стёрджесс, но Никки это предположение взбесило.

— Я не под кайфом, чёрт вас дери! Что происходит? Что здесь творится? Что вы сделали?

Тамара придвинулась поближе.

— Охрана сейчас будет, доктор Стёрджесс. Они пришлют кого‑нибудь с пятого; все, кто обычно дежурит на этом этаже, сейчас внизу, помогают охранять президента.

Президента.

И внезапно она увидела его, Джеррисона, с развороченной грудной клеткой, и её руки погружаются в неё, хватают его сердце, сжимают…

И снова это имя: Эрик Редекоп.

— Остановите это! — сказала Никки. Она схватилась руками за голову и нажала, словно пытаясь выдавить из неё чужие мысли. — Остановите!

— Тамара, — сказал Стёрджесс, — дайте ей секобарбитал.

Никки обнаружила, что знает: это седатив.

— Всё будет хорошо, — сказал Стёрджесс Никки успокаивающим тоном. — Всё будет в порядке.

Она вскинула голову и заметила белого мужчину средних лет: худого, лысого, бородатого, одетого в зелёный хирургический халат и…

— Эрик! — крикнула она. — Эрик!

Он продолжал приближаться с озадаченным выражением на лице.