Золотое солнце

— Искаженный и полузабытый образ Творца, — поправил меня Мартиал с непередаваемой важностью. — Часто его зовут отцом всех богов либо старым богом, правившим землей до прихода молодых. Но поскольку каждый народ происходит от тех, кто когда-то поклонялся Единому, образ его есть у всех. Здесь, в Империи, его чтят как Громовержца, у гарбалов он зовется Тиваром, Иткалем в Имлане, у вольного же народа, насколько я помню, Нергашем...

— Эгхм! — не выдержал Малабарка. Мы быстро переглянулись с ним, как уже не раз делали, ища друг у друга подтверждения: ты тоже подумал то самое, что и я? Прах побери, так откровенно Мартиал не проговаривался ни разу...

— В таком случае кто является образом Творца на моей родине? — Только человек, близко знающий меня, смог бы понять, сколько откровенной издевки вложила я в этот свой вопрос. — Ула-Лоам, уж прости, не дотягивает, а других богов-мужчин там не чтят.

— Это достаточно сложный вопрос... — начал было Мартиал, но тут его перебил Антоний:

— Просто вы, лунные, далее всех отстали от правильной веры! Женщины у вас правят, вот вы и решили, что не отец, а мать — первопричина всего, и назвали Творца Матерью Луной.

Тут я, не выдержав, расхохоталась так, как не смеялась уже очень и очень давно. Малабарка подождал, пока я отсмеюсь, а затем бросил коротко и презрительно:

— Я мало знаю о нем. Но вы — не знаете ничего. Ни к чему было приходить сюда.

Как и следовало ожидать, Антоний от таких слов тут же взвился, как сигнальный флаг над мачтой корабля. Как же, ему, всегда и везде Знающему, Как Надо, вдруг швырнули в лицо такое оскорбление!

— Ты, варвар и невежда, смеешь говорить такое нам, людям, свято исполняющим данный им закон!

— У него, может быть, и есть закон, — с той же презрительной четкостью отозвался Малабарка. — Только я не вижу, чтобы вы его знали,

— Как же мы его не знаем, если вся наша жизнь подчинена ему одному! Заповедано Богом-Творцом: не убивай, не стяжай земного богатства, помогай убогим, слушайся старших, не предавайся разврату, а главное — чти имя его и ни к работе, ни к трапезе не приступай без молитвы. Только так спасен будешь. Тех же, кто не чтит сих заповедей, да еще хулит Истинных детей Божиих, ждет за смертью мука страшнее имланских пыток, страшнее гибели в огне, ибо нет грозы грознее, чем божий гнев!

Малабарка дал ему выговориться. А потом произнес медленно:

— Не разберу — слепые вы или обманщики? Он... он вроде тучи: сеет на землю дары, как дождь. Чем отдарить дождевую каплю? Она, потроха карасьи, просто упадет тебе на макушку и никаких почестей взамен не потребует.

— Спасибо, Малабарка! — Я даже подпрыгнула на месте от удовольствия. — Я так и знала, что ты в конце концов сформулируешь! — и повернулась к Мартиалу: — Слышал, что он сказал? Это главное — ничего не прося взамен! А это возможно только тогда, когда любишь! Тот, кто даровал мне свою силу, любит меня, как мать, друг и любовник, вместе взятые — а это значит, что ваш Бог Гнева не Единый, а кто- то еще! Может быть, даже, не к ночи будь сказано...

— Бог наш именуется Единым потому, что нет в этом мире ничего, что не исходило бы от него! — Казалось, Антоний понял, какое имя чуть не слетело с моих уст, и поторопился оборвать меня, дабы не осквернило оно подземного святилища. — Все мы — его дети, и право отца — карать своих детей за непослушание!

— А что, ты бы предпочел, чтобы твоя Лавиния боялась и не любила тебя? — тут же парировала я.

Антоний вспыхнул:

— Лавиния — дочь, полностью покорная отцовской воле! А я считаю, что достаточно строг с ней!

— А подарки ко дню рождения ты ей покупаешь за покорство твоей воле? Или все-таки только потому, что она твоя дочь?

Меня понесло, я чувствовала себя на своем месте, как никогда в жизни:

— Мать отшлепает маленького ребенка, если он вытопчет ее любимые цветы или изорвет свою одежду — но отшлепает, а не убьет, ибо хочет научить, а не выместить гнев. Если же ее сын вырастет и станет разбойником, она сможет лишь печалиться за него — но и такого будет его любить. Ваш же Бог Гнева не любит людей, а просто желает навязывать им свою волю. Да, мы дети Единого — но какой родитель пожелает, чтобы его дети вечно оставались несмышленышами?

— Воистину так! — неожиданно раздался из глубин толпы звонкий мужской голос с незнакомым мне акцентом. Мартиал и Антоний заоглядывались, и даже Малабарка быстро скосил глаза в ту сторону. В следующий миг тот, кто произнес эти слова, протиснулся сквозь собравшихся и встал рядом со мной. В неверном подземном освещении я не могла разглядеть его как следует: высокий, гибкий, в светлой одежде, светлые волосы выбиваются из-под головной повязки, какие носят варвары-северяне. Но общее впечатление от него было, как от языка пламени, пляшущего над факелом в моей руке — что-то легкое, яркое и беспокойное.