Золотой адмирал (Пират Ее Величества)

Когда вахтенный «Бонавентура» бросил линь, змеей скользнувший в шлюпку, он в своем коротком голубом плаще склонился над выкрашенным в красный цвет поручнем, и так впервые Генри Уайэтт оказался в положении человека, глядящего в лицо тому, чье имя неизменно звучало в проклятиях каждого португальца и испанца.

Прежде всего притягивали его большие, широко расставленные глаза, светившие чистой и очень яркой синевой на цветущем, довольно округлом лице с мелкими, но правильными чертами. Уайэтт также заметил, как густые светлые брови великого моряка резко взмывали к наружным своим концам, а затем так же резко изломом падали вниз. В теплом июньском свете можно было различить крупную жемчужину грушевидной формы, свисавшую с левого уха, тогда как на тяжелой золотой цепи, которую он носил под небольшими простыми брыжами, сверкал большой бриллиант.

С некоторым любопытством заглянув вниз, сэр Френсис Дрейк вдруг заинтересовался высоким рыжеволосым парнем, глазеющим на него с таким напряженным вниманием. Волей-неволей он почувствовал, что его привлекает что-то «простое, английское»в этом молодом человеке, а также искренняя прямота его взгляда в сочетании с коротким носом, мощной челюстью и прямыми темно-рыжими бровями. Дрейк опытным взглядом с удовольствием отметил солидную ширину плеч этого торгового моряка. Давно уже славящийся своей непостижимой способностью умело оценивать людей и управлять ими, адмирал королевы оказался озадаченным: почему именно этот парень из нескольких человек, что прибыли в шлюпке, так возбудил его любопытство?

До смертного своего часа не забудет Генри Уайэтт ни малейшей подробности этой сцены, разыгрывающейся теперь в просторной капитанской каюте «Бонавентура». Ряд тяжелых освинцованных окон, выходящих на галерею кормы, были распахнуты, чтобы впустить и солнце, и ветер, дующий из графства Кент, целиком окрашенного весной в сине-зеленые краски и пропитанного простым ароматом клевера многих сочных заливных лугов и цветущих фруктовых деревьев.

Сразу же стало очевидно, что сэр Френсис Дрейк не имел желания ни стушеваться, ни удаляться. Он сидел совершенно прямо в своей увешанной гобеленами каюте в массивном дубовом кресле, покрытом изумительной резьбой и обитом штампованной алой кожей. Уайэтт решил, что когда-то оно находилось среди высокоценимых личных вещей какого-нибудь испанского или португальского вице-короля.

По обе стороны компактной и невыразимо живой фигуры стояли блестяще одетый адъютант и светловолосый мальчик-слуга. Горстка офицеров высокого ранга, включая командира флагманского корабля Томаса Феннера и капитанов Джона Вогана и Джорджа Фортескью, оставались с непокрытыми головами и молча ожидали, когда заговорит адмирал королевы.

Капитана Фостера, красного как свекла, это обстоятельство очень удивило. На любом другом английском военном корабле, где ему когда-либо приходилось бывать, благородные господа так старались перекричать друг друга, что ни слова нельзя было разобрать.

Заключенные в чистый желто-красный итальянский шелк сильные, хоть и слегка кривоватые, ноги Френсиса Дрейка вытягивались вперед, и высокие алые каблуки его башмаков покоились на маленьком табурете. Толстые загорелые пальцы левой руки поигрывали медальоном с красивой финифтью, висевшим на тяжелой золотой цепи, украшенной бессчетным множеством крохотных жемчужин и маленьких рубинов.

После того как все распределились по местам перед его троноподобным стулом, Дрейк резко подался вперед, воинственно выставив наружу свою короткую бородку клинышком.

— Капитан Фостер, благоволите прямо и без прикрас, — последнее он подчеркнул особо, — рассказать мне о том, что с вами произошло в гавани Бильбао. Ничего не опускайте, ничего не прибавляйте.

В наступившей тишине отчетливо был слышен скрип одной из рей «Бонавентура», лениво смещающихся поперек своих бейфутов[28]. Хорошо понимая значение этого момента, стойкие капитаны Дрейка сгрудились вокруг, и лица их, носившие следы непогод, болезней и шрамы сражений, гротескно контрастировали с фатоватым богатством их одеяния — в коем отражались вкусы придворной моды.

Как только Джон Фостер — неловко, без живого воображения — приступил к рассказу, Генри Уайэтт стал обводить своими синими глазами присутствующих, чтобы, разглядев их как следует, запомнить поподробнее этих великих людей.

В любое время, думалось ему, он бы узнал капитана Генри Уайта с «Морского дракона», чья почти безволосая голова тускло поблескивала в свете кормовых оконных проемов. Он носил простые золотые кольца в ушах, в отличие от командира флагманского корабля Томаса Феннера, серьги которого украшались большими топазами. Подобно младшему брату адмирала, капитану Томасу Дрейку, его ноги были обтянуты чулками из венецианского шелка в желтую и зеленую полоску, пальцы на руках украшались множеством колец, а шея — крупными брыжами. Брыжи обрабатывались желтым крахмалом по моде, введенной госпожой Динген, голландкой, готовой за твердую цену в пять фунтов научить любого, как делать крахмал и как им пользоваться.