Золотой Демон

Он безнадежно махнул рукой, отвернулся и побрел следом за своим начальником, удалявшимся шаркающей, старческой походкой.

— Господа! — жизнерадостно и весело возгласил Иван Матвеич, притопывая и приплясывая на крыше возка. — Я бы вам рекомендовал разойтись по кибиткам. Поскольку я намерен поторопить нашего любезного Ефима Егорыча поскорее тронуться в путь. Мне, знаете ли, не менее, чем вам, надоели эти снежные пустыни, хочется побыстрее вернуться к цивилизации… Мы еще побеседуем самым дружеским образом, и вы убедитесь, что я вам никакой не враг, наоборот…

Он ухарски присвистнул и, с нечеловеческой легкостью перепрыгивая с возка на возок, понесся в голову обоза — там стояли Мохов с Саипом и несколько ямщиков, сбившихся тесной кучкой. Лошади вскидывали головы, храпели.

— Ну, что скажет на сей счет наука? — вымученно улыбаясь, поинтересовался Самолетов.

— Наука, Николай Флегонтович, пока что перед этим бессильна, — печально ответил профессор фон Вейде.

— Наука умеет много гитик… — протянул Самолетов и вдруг взорвался: — Какого ж черта? Уйму умных книг печатаете, словесами швыряетесь на ваших сборищах, плешь продолбили: могучая поступь прогресса и знания, конец невежеству и суевериям, материализм… Мир наш ясен и прост, говорите? Все поддается рациональному научному объяснению, говорите? Ну вот извольте мне это объяснить, будучи семи пядей во лбу!

Профессор смотрел под ноги. Отец Прокопий подошел к Самолетову, положил ему руку на плечо и задушевно сказал:

— Николай Флегонтыч, уймись, не срывай зло на непричастном человеке…

— Ну, а делать-то что? — форменным образом взревел Самолетов.

— А ничего тут не сделаешь, чадушко, — грустно ответил священник. — Одна надежда на христианское смирение да Божье милосердие…

Самолетов что-то строптиво ответил, но поручик уже не слушал — он направился к своему возку. «Так оно отныне и будет, — думал он зло, — разбредемся по своим кибиткам, как мыши по норкам, будем сидеть тихонечко и смирно, надеясь, что все как-нибудь обойдется и до Челябинска доберемся невредимыми — а там, Бог даст, тварь эта, самозваный Иван Матвеич куда-нибудь улетучится… Будем сидеть, презирая себя… но ведь нет другого выхода…»

Он залез в возок, яростно стукнув дверцей, плюхнулся на сундук и, отводя глаза, сказал:

— Лиза… Дай водки.

Лиза, не произнеся ни слова, приподняла крышку погребца. Донышко бутылки глухо стукнуло о чемодан.

— К черту Стопку. Там стакан был…

Столь же беспрекословно она убрала стопку и поставила рядом с полуштофом серебряный стакан, подаренный поручику тестем. Горлышко звякнуло о край стакана, немного пролилось на покрывавшую чемодан холстинку. Рывком поднеся стакан ко рту, поручик одним махом проглотил горькую водку, покривился, замотал головой. Прикрыв глаза, откинулся на стенку и стал ждать результата. Результат оказался унылым: не забрало… Словно воды хватил.

— Что там за крики были? — тихонько спросила Лиза. — Снова…

— В том числе… — сказал поручик, открывая глаза. — В том числе… Он объявился. В совершенно человеческом виде, даже называется Иваном Матвеичем, скотина… Он, видите ли, желает с нами путешествовать до Челябинска… И сталь почему-то на него не действует, хотя должна бы…

— Его можно убить, — сказала Лиза.

Поручик встрепенулся, поднял голову. Лиза смотрела на него грустно и серьезно, красивая, как никогда.

— Откуда ты взяла?

— Я и сама не знаю. Во сне как-то… чувствовалось.

— Ты же говорила, снилась только степь…

— Ну да, степь и конь. Но там еще было много разных мыслей… Или не мыслей… Не знаю, как объяснить… Такое чувство, что я с ним уже встречалась…

— Ты — с ним? Быть не может, — убежденно сказал поручик. — Этого просто не может быть. Братовья эту штуку раскопали совсем недавно, прошлой осенью, она была наглухо запечатана и раньше ты ничего подобного…

— Я знаю, — сказала Лиза. — И все равно, такое чувство…

— Очередное наваждение, — сказал поручик. — Не знаю, как это у него получается и зачем, но это очередное…

Дверца возка распахнулась настежь. От неожиданности поручик схватился за эфес стоявшей тут же сабли, как будто это могло чем-то помочь, но тут же убрал руку, увидев Самолетова.

— Чему обязан такой бесцеремонностью? — спросил он сердито.

— Ай! — махнул рукой купец. — Не дамская спальня, в конце-то концов… Пойдемте, Аркадий Петрович, авось поможете…

— Что там?

— Да так… — досадливо морщась, сказал Самолетов. — Японец наш чудить начал еще почище Четыркина. Самоубиться, похоже, вздумал… Та еще картинка.

…Действительно, зрелище предстало ничуть не заурядное. Возле возка, в котором путешествовали оба японца, был расстелен квадратный шерстяной коврик с диковинным узором. На нем на коленях стоял Канэтада-сан, голый по пояс, весь покрывшийся гусиной кожей, но стоически переносивший холод. Его узкоглазое лицо было невероятно бесстрастным, непреклонным, в руках он держал короткий кинжал того же непривычного вида, похожий на меч. Сабля помещалась тут же, воткнутая в снег, а рядом с ней переминался переводчик, выглядевший не таким бесстрастным. На поручика он, во всяком случае, уставился с нешуточной надеждой.