Золотой дублон Брашера

Я проехал по дорожке, развернул машину так, чтобы она имела свободный выезд из тупика, и остановился на углу. Дверь в дом была сделана из дубовых досок, скрепленных стальными полосами. В замке торчал ключ. Я позвонил, звонок отозвался далеким звуком, и было ясно, что дом пуст, а на дворе ночь. Я обошел дуб и посветил фонариком в щель между створок ворот гаража — там стояла машина. Я обошел дом, осмотрел дворик, огороженный стеной из дикого песчаника. За домом росли еще три дуба, под одним из них стояли столик и пара раскладных стульев. В углу дворика печь для мусора.

Я открыл переднюю дверь, оставив ключ в замке. Я не собирался здесь задерживаться. Что случилось, то случилось. Я хотел просто убедиться. За дверью я нашарил на стене выключатель, щелкнул им, и в комнате зажглось несколько бра. Я сразу увидел большую лампу, о которой говорила Мерл, и еще кое-что. Я подошел к большой лампе, включил ее, потом вернулся к двери и погасил настенные бра.

В глубине комнаты была дверь, справа за маленькой аркой — столовая. Арку прикрывали далеко не новые зеленые занавески. Камин был слева, по обеим сторонам его и на противоположной стене книжные полки. В глубине гостиной углом стояли два диванчика, несколько кресел — розовое, золотое, коричневое с подставкой для ног.

Ноги в желтых пижамных брюках стояли на подставке, над кожаными шлепанцами были видны голые лодыжки. Я начал осматривать его снизу, медленно и тщательно. Темно-зеленый халат с драконами был завязан плетеным шнуром. На груди вышита монограмма, в нагрудном кармашке пижамы аккуратно сложенный платок. Желтая шея, повернутое в сторону лицо смотрит в зеркало на стене. Она была права — он действительно смотрел, и все.

Левая рука лежала на подлокотнике, правая свисала с кресла, касаясь пальцами ковра. У руки на полу был маленький револьвер с обрезанным стволом, калибр примерно 32. Правой щекой он лежал на спинке кресла, правое плечо потемнело от крови, и еще кровь на рукаве. И на кресле. Много крови на кресле.

Вряд ли голова легла так сама по себе. Какой-то чувствительной душе не понравилась правая сторона его лица, я думаю.

Я тихонько толкнул ботинком скамеечку под его ногами. Пятки шлепанцев повисли в воздухе. Он застыл как доска. Поэтому я наклонился и пощупал его руку. Лед не бывает холоднее.

У его правого плеча стоял столик с недопитым стаканом, полная пепельница окурков. На трех окурках была ярко-красная помада, из тех, которыми пользуются блондинки.

Рядом с другим креслом тоже стояла пепельница: горелые спички, много пепла и ни одного окурка.

В комнате стоял запах. Это был тяжелый запах духов, который боролся с запахом смерти и не выигрывал сражения. Хотя и побежденный, он все еще был там.

Я обошел дом, зажигая и гася огни. Две спальни, одна обставлена светлым деревом, другая в красном плюше. Кажется, светлой никто не пользовался. Симпатичная ванная с душем. Маленькая кухонька, в раковине полно бутылок. Масса бутылок, масса стекла, масса отпечатков пальцев. Или наоборот, как повернется дело.

Я вернулся и постоял посреди гостиной, стараясь по возможности дышать ртом и пытаясь прикинуть, какой будет счет, если я сообщу в полицию об этом парне. Сообщить о нем и доложить, что именно я нашел труп Моргенштерна и сбежал. Паршивый будет счет, крайне паршивый, Марлоу, — три убийства. Марлоу практически по колено в трупах. И никакого толкового, логичного, разумного объяснения даже для себя самого. Но не это хуже всего. В ту минуту, когда я все расскажу, я перестану быть свободным агентом. Прекратится всё, чем я занимаюсь; я уже не смогу выяснить то, что выясняю сейчас.

Может быть, Карл Мосс захочет защитить Мерл при помощи медицинских аргументов, хотя бы на время. А может решить, что ей будет лучше, если она сумеет прожить всю эту историю до конца.

Я вернулся к коричневому креслу, сжал зубы и оторвал его голову от спинки кресла. Пуля вошла в висок. Все обставлено как самоубийство. Но люди типа Луиса Вэнниэра не склонны к самоубийствам. Шантажист, даже напуганный шантажист, чувствует свою власть и любит ее.

Я отпустил его голову и наклонился к лежащему на полу револьверу. Наклонившись, я увидел, что из-под столика выглядывает угол рамки от картины. Я достал платок, обернул руку и вытащил рамку.

Стекло было разбито по диагонали. Картинка упала со стены, гвоздик все еще торчал в стене. Теперь я увидел, как все произошло. Кто-то, кого Вэнниэр хорошо знал и поэтому не опасался, стоял у его правого плеча, может быть, даже наклонился над ним. Этот человек вдруг вытащил револьвер и выстрелил ему в висок. И тут, испуганный видом крови или отдачей оружия, отскочил назад к стене и сбил картину. Она упала на угол и отлетела под столик. А убийца был слишком осторожен, чтобы прикасаться к ней, или слишком напуган.