Золотой истукан

Калгаст, Пирогост, Славонег, Любонег, Ратмир, Доможир, Доброжир, Жиробудь - имена добрые, густые, боярские и княжеские. В них забота о славе, о неге. Пуще всего - о том, чтоб не отощать.

Смердам достается что попроще, сердитое, постное: Нелей, Непей да Неждан, Бессон да Злоба. Даже - Крик, Шум, Гам, Негодяй.

Печаль - так кличет охотника мать.

Но для других он - Калгаст, то есть «Щедрый на угощение».

А ты, Пирогост, днюй и ночуй на пирах, хоть умри, объевшись, упившись, - все равно, и тем паче, быть тебе Пучиной.

Усадьба Пучины венчала мыс на речной излучине.

Издали мыс, - с его крутыми сверху и пологими снизу склонами, в редких, не очень глубоких, но четко оттененных оврагах, вкривь сползающих с высоты к подножию, - походил на старый кряжистый пень, срезанный прямо у толстых корней, грузно выпирающих из земли.

С трех сторон под серым холмом плескалась Рось.

С береговой стороны, под отвесным уступом, открытом на скате, стелилось за впадиной рва сухое поле.

На плоском просторном верху, точно грибы на срезе пня, торчали хоромы, кузницы, хлевы с изжелта-бурыми, как у осенних опенок, макушками.

Путники увидели с реки негустое людское скопище, что роилось белыми пятнами холщовых рубах между рвом и стеной уступа, на серо-зеленом откосе. Рубахи, белые рубахи. Они маячили у запертых бревенчатых ворот, прочно вделанных в крутой и ровный, скрепленный дерном защитный вал; спускались по рыжей тропе к причалу; отражались гусиными снежными перьями в зыбкой и темной воде меж челнами, сникшим тряпьем, будто с кольев, свисая с тощих мужиков, стоявших подле челнов и зло глазевших на гостей.

- Эй, людие! - Калгаст вылез на берег. - Иль Пучина задумал хлеб раздать? Взял да хлопнул шапкой оземь - где, мол, наше не пропадало! Жадным кличут? Удивлю сучьих детей неслыханной щедростью. А? Тогда пошто галдите невесело, тихо, будто на похоронах? Громче орать бы надо.

- Он раздаст, - проворчал смерд средних лет, рослый, как все вокруг, но черный, носатый, крупноглазый, точно ромей. Смерд вяло тронул Калгастово плечо. - Живой? Давно не видались.

- Здравствуй, Неждан. Это кто там вопит? Охрип, болезный. Глотку изорвал - пилой заторы придется спиливать.

Неждан угрюмо оглянулся на погост.

- Голову б ему спилить. Первуха, холоп боярский. Боярин-то, пес лохматый, удрал. - Неждан всех недругов, даже самых облезлых, называл лохматыми псами. - Выгреб зерно, рухлядь увез, скот угнал. К Ратибору подался. Первуху с оравой оставил хоромы да клети пустые стеречь. А мы чаяли - пусть с криком, да упросим хоть малость подсобить. Сорвалось. Старцы наши, из Хорсовой веси, тоже скрылись. Ночью, отай. Бегут, а, Калгасте?

- Бегут, - кивнул изгой понимающе.

- И чего всполошились? - вздохнул Добрита.

- Паленым пахнет. - Неждан подмигнул Калгасту.

Рассмеялись. Черный опять взглянул на хоромы. - А дерево сухое… - Обернулся, глазами поймал свет Руслановых честных очей, сморщился, разжал кулаки. - Куда теперь? - И сам ответил: - Тоже к нему, Ратибору, куда еще. - Он вновь, но уже чуть заметно, мигнул Калгасту.

Охотник - Добрите и Руслану:

- А вы, смерды смирные?

- Туда же. Ведь и так надо быть.

- Может, князь… - Руслан сглотнул слюну. Ох, поможет ли князь?

- Авось, - угадал его думу Добрита. - А, Еруслан? Меня, глядишь, в дворовую челядь приткнет: небось слыхал он обо мне, я не ленивый. Тебя в дружину возьмет. Отрок ты дюжий. Исхудал, правда, малость. Ну, не беда, разнесет на княжьих хлебах.

- Возьмет ли ворчун? - усомнился Руслан, а внутри уже с дрожью подымалась надежда: вдруг посчастливится? - Я, чай, безродный. Схоронил своих-то всех.

- Такие и надобны князю.

- Плывете? Добре. - Калгаст повеселел. - Но давайте сперва поедим, вздремнем. Путь далек. Садись, Неждан. И ты, злой Чернь. И вы, Судак, Линь и Карась, племя рыбье. Эй, кому дешевых лещей? По оплеухе за пару. Платить боярину Пучине. Налетай, людие.

Тронулись.

- Землю пахать - несыту быть, князю служить - быть биту. Идите лучше со мной полевать.

- Полевать - не редьку поливать. Ратаеве мы с Ерусланом. Прикинь, легко ли: от нивы да в дикое поле?

- Раздолье. Схватился со старой чадью, изгнали прочь - с тех пор и скитаюсь, по-птичьи питаюсь. Лечу, куда хочу.

Завидно Добрите.

Но хватит ли в реках, лесках еды на всех?

Озадачен Калгаст.

Пожалуй, нет. Народу - пропасть, и русь не чудь, не к снасти хитрой - больше к сохе привычна. Однако уда, самострел, сеть да пасть - подспорье хлеборобу. Дичи по рощам да прочим урочищам вдосталь. Одна беда, везде знамение торчит боярское: на гонах, езах, перевесищах. Полезешь - кожу сдерут.

Калгасту слезы, Добрите смех.

Вот и «лечу, куда хочу».

Теперь все чужое, только горе свое.

- А, Еруслан?

- Да. Оно, конечно… похоже.

Лучше б смолчать, но как тут смолчишь? Про долю мужицкую речь. К тому же сыт сейчас Руслан, а сытый - смелый. Притупило едой боязнь, точно зельем - болезнь.

- Правда, Калгасте, будто при дедах - добрей жилось? Хозяйством вроде совместно владели, достаток делили поровну. Ни слуг, ни князей. Все вольные.