Золотой истукан (др. изд.)

- Ему бы, хворому, есть да спать, - заметил Карась. - Отдыхать без тревоги. Скорее бы кости срослись, Зверь, ногу сломав, тихо в пещере лежит, рану лижет. Неужто даже до этакой малости, всякой козявке доступной, люди умом не дойдут? Не слепые же все. Глаза, как у соколов, зоркие, разум в них виден - раз уж живут человеки в трудных местах, где часты несчастья, должны бы давно научиться хоть чуть отличать плоть от железа. Дымом душат, громом глушат. Не лечение - смертоубийство. Говорят в народе: здравый смысл. Какое же надо кривое ума ухищрение, чтоб его, этот смысл, - наизнанку: явное, ясное - не принимать, в чертову заумь - верить.

- Так надо.

- Кому?

- Богу и старцам. Тому человеку. Чтоб хорошо ему было. Ему и всем.

- Ему… и всем? - усмехнулся Карась. - У кузни - овечка на привязи. Она тут к чему?

- Кузнецу приношение.

- А! Если кому и хорошо, то кузнецу и подручным.

- Ну, все равно… люди хотят человеку добра.

- Добра? - изумился Руслан, И побелел. Верно, хотят. Здесь таилось что-то преступно нелепое, мерзкое.

Может, это и есть в мире самое страшное: люди хотят человеку добра - и калечат его. И женщина… ей надлежит любить и жалеть,- жалея, сидит над ним с молотком…

Ночью, голодные, голые, грязные, в рабских рогатках, с босыми ногами, разбитыми долгим путем, лежали они, тесно прижавшись к острой и твердой земле - чужой, неуютной, где-то за тысячу верст от своей, мягкой и черной, и, коченея на воздухе - жгучем, яростно чистом, густо стекавшем с обледенелых высот, слушали гул барабана, странный напев горских дудок.

Днем он казался им резким, визгливым, нескладным. Теперь же, привыкнув к нему, дрожаще-струистому, быстрому, в частых узорах, круто закрученных, четких, они убеждались: добрый напев, ясный, веселый И к месту он здесь. Словно это река со всем своим звоном, галечным стуком, журчанием, плеском легко поднялась с каменистого ложа и потекла над селением - А хорошо! - Карась расправил грудь и лег свободнее. - Горы и степь… И море - ты помнишь? И ветер. Ягнята. Костры… Хорошо на земле. И люди на ней… не то, чтоб уж очень хорошие, но трудовые и честные. Ведь не забава: отары пасти, землю пахать, кувалдой махать. Только сперва кажутся злыми, опасными, - вот как алан Урузмаг, - а разглядишь: человек - он и есть человек. Однако… живет будто во сне, и сон у него - тяжкий и темный.

- Ты умный, Карась?

- Я? Не знаю. Пожалуй, не глупый. А ты? Тоже не скуден. Все умные, друже. Все на земле.- И добавил с печалью: - И все вроде безумных

ЯВЛЕНИЕ ХРИСТА НАРОДУ

Дух господень на мне, ибо он помазал меня благовествовать нищим и

послал меня исцелять сокрушенныхсердцем, проповедывать пленным

освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу,

проповедывать лето господне благоприятное.

Исайя, гл. 61 ст.- 1-2

Ветер. Горы и степь. Крутые увалы. Снова в дорогу. В дорогу. В дорогу. Мы гложем даль, даль гложет нас. Где-то здесь обитали (вспомнил Кубратовы речи Руслан) ханы Батбай, Аспарух - пока не напали хазары. Булгары сместились, аланы остались. Еще до увалов, вставших на пути, ветвясь на север от Кавказа, и до Кубани, и редких адыгских селений, в степи, по соседству с шатрами булгар, попадались аланские веси: валы земляные, за ними - дома из плетней, обмазанных глинной.

Плуг да кнут пастуший, да вино, да боевой топорик - они составляли с виду суть жизни гордых алан. Дивились местным бабам русичи - с мечами, щитами; бабы в почете. Позже узнали - не все, лишь княжьих кровей. И поражались мужчинам, высоким, носатым, усатым. Думали: боже! - красивый народ.

Завидуя им, прямым и плечистым, Руслан, не забывший слов Урузмага, искал: что здесь русское?

И находил: в этих плетнях, валах земляных, очагах глинобитных, ямах для жита, лощеных горшках, оберегах - точно таких, как у русских, и в песнях, тихих, грустных, бесконечных, словно колыхание ковылей.

Будто он был здесь когда-то.

- Ох, песни! Славные песни.

- Да? - Урузмаг улыбнулся, довольный. - Но, честно сказать, поют лучше всех на Кавказе армене.

Однажды увидел Руслан: юная, в платье до пят, тонкая женщина, взяв полотенце, кувшин, долго стояла утром в углу, скудной струей наливая теплую, с паром, чистую воду в медный блестящий тазик, тихо смеясь. Личико - узкое, темное, нос тяжелый, глаза в толстых веках подслеповато прищурены. Бедра - в сомкнутых лапах его уместились бы. Смех на маленьких круглых губах - плачущий, жалкий.

Тронута, что ли, бедняжка?

Глянула - смотрит Руслан, застеснялась. И, похоже, не оттого, что он смотрит, - приветлива, доброжелательна, видно, он ей по душе, - а оттого, что она совершала что-то убогое и надоевшее, но, должно быть, очень уж нужное. Кому-то, конечно, не ей.