Золотой истукан (др. изд.)

Речки тут разливаются по широкому галечному ложу многими бурными рукавами: перейдешь по мелководью один - впереди их еще три-четыре. Не так трудно шагать по холодной воде (на дне песчаные наносы, на них, мягких, нога отдыхает), как по кочкам и гальке меж рукавами. Оцарапанные, сбитые ноги кровоточат, становятся пестрыми, неуклюжими, тяжелыми от примерзших к ним на воздухе острых мелких камешков.

Поток - проворный. Сорвешься с переката в яму, десятью собаками вцепится жгуче-студеная вода. Вылез из речки - скорей оттирай онемелые ступни тряпьем, жесткой, сухой, седой от мороза травой. После того не идешь, а топаешь, окоченело стуча по твердой стылой земле, версту или две, пока кровь по жилам не разгонишь. А кровь разгонишь - загорается в ступнях боль нестерпимая, гнутся колени - сейчас упадешь.

Так исстрадались на диких бродах, устали пленные от речек злых, что, заслышав где-то впереди недобрый шум воды, принимались кричать. Словно там, впереди, зловеще урча, их ждал исполинский змей-людоед.

Но идти надо, хочешь, не хочешь: стража орет: «Скорей», нещадно бьет плетьми, а то и булавами, а мостов - нигде никаких.

Каждый переход через дурную речку - пытка, и пытка холодом не легче пытки огнем. Иные трогались умом. Но дивно: никто в караване, кроме готов, дивно изнеженных теплом Тавриды, не простывал, не хворал горлом и грудью. Может, оттого, что русичи были издревле привычны к холоду. Иль оттого, что человек а час невзгод, суровых испытаний живет в свою полную силу, а сила эта - неисчерпаема, неодолима?

У одной из переправ Руслан услыхал отдаленный звук, похожий на чей-то печальный зов. В полях сгущалась мгла морозная, над речкою стлался туман, и вдруг - точно кукушка где-то задумчиво закуковала. Словно бы уснул он ранним летом в полдень, у воды на горячем песке, и белая девушка, худенькая, синеокая, бледная от нетерпения, присмотрев в кустах укромную поляну и распустив светлые-светлые: волосы, кличет его голосом тихим и жадным…

Руслан - подъехавшему алану:

- Что это, а?

- Баб албанских, армейских ведут.

Скрип колес и перестук копытный. Хлопанье бичей. Свирепая ругань. Из-за, бугра к реке отряд хазар, возвращавшихся из очередного набега, выгнал толпу глазастых женщин в длинных изорванных платьях.

И на женщин-то мало похожи, хоть и молодые, - уж больно они неуклюжие, крупные, грубые с виду, безобразно толстые или уж вовсе тощие и плоские, темноликие, от холода синие, лилово-смуглые, с густыми бровями, с тяжелыми, будто каменными, мужскими носами и подбородками, с черными волосками на жестких губах. А поют - до слез задушевно и нежно: хор негромкий - будто малых детишек, мерно в зыбках качая, мирно баюкает, а одна - голосит надрывно и скорбно, протяжно, тоскующе, будто узрев, что дети-то - мертвые… -  И все-таки женщины.

Казалось, вокруг них еще витает запах парного молока и хлеба, запах мяты, нагретой ясным солнцем зеленных закавказских долин. Но в глазах уже залегла смертно-холодная тень глубоких сырых ущелий, по которым, оторвав от родимых порогов, их гнали в неведомое.

Увидели скопище полунагих, одичалых мужчин - запели громче, с внезапной страстью. Плотная приземистая девушка с круглым личиком, мохнатым от темного пуха, но прехорошеньким, с большущей родинкой на левой ноздре, с короткими волосатыми ногами, взглянув на Руслана, глухо засмеялась, кинула ему ветку с мелкой, черно-зеленой блестящей листвой, приложила ладонь к далеко вперед выступающей груди и назвалась: - Ануш.

Руслан догадался, что назвалась, и, сам не ведая, зачем ему знать, как ее зовут, а ей - как зовут его, чуть слышно проскрипел замерзшим голосом имя свое:

- …схрслан…

Потом - к Урузмагу:

- Экая песнь! А про что?

- Про любовь, про разлуку.

- Нашли где петь. Тут гласом дурным надо вопить, а они распелись. Да еще - про любовь…

- Истинное пение - в нужде да в горе. Радость… она вроде охмеления, и веселые песни - дурь и ложь. Не замечал? - в них слова всегда шальные и пустые. А что в беде поют про любовь - чем это плохо? Даже в целях блюдет человек свое человеческое.

Алан понуро отъехал. Старик проворчал с неприязнью:

- Язычник.

- Нет, ведь он - твоей веры.

- Только по званию. А внутри - дикарь.

- Все равно он хороший.

- Хорош тот, кто пред богом хорош. И в горе, и в радости надобно к богу взывать, просить его или благодарить, а не любовные песни глупые петь.

Пленным мужчинам пришлось долго ждать в стороне, пока босых, в отрепьях, юных албанок, арменок вели через речку.

Стража ударами длинных бичей отбросила бородачей, ринувшихся было к женщинам, - хазары, видно, испугались, что грязные, вшивые славяне и германцы подпортят ценный товар, предназначенный для дальних восточных рынков. Черт знает, какой подлой хворью могут наделить…

Женщины. Почти голые, с распущенными волосами, они удалились, необогретые, дрожа и то и дело оглядываясь, грустно улыбаясь.

Чему улыбались?

Зачем озирались?

По мужским объятиям соскучились?