Золотой истукан (др. изд.)

Руслан приглядывался к людям на ладье, - к тем, что возились с ветрилами и налегали на большое заднее весло-правило: чернявые, глазастые, носатые (еще один неведомый народ), но нет никого средь них, похожего на Урузмага. То есть с виду-то они, может, и похожи, но только с виду, - никто на него, на Руслана, и взглянуть не хочет. Чужие. Брезгуют.

И купцы да послы, да их слуги - чужие, недоступные. Спросил Руслан у одного: «Куда нас везут?» Тот злобно скривился, плюнул, и весь ответ.

По длинным одеждам из однородной ткани, с карманами непременно ниже пояса, по кудлатым головам, всегда покрытым шапками, даже во сне (кое-кто из важных путников спал на крыше надстройки, на воздухе, поэтому Руслан, которому, как и другим пленным, отвели место ниже, на жестком настиле судна, видел это), но особенно - по вьющимся длинным прядям волос, свисающим с висков, Руслан определил: евреи, - встречал он таких в Самандаре.

Их главный, Пинхас, день-деньской сидел на ковре, накинув на плечи полосатое покрывало, читая толстую книгу. Вот здоровяк - и плечист, и грудаст, и брюхат, с неимоверно толстыми руками: даст один раз - не встанешь.

Но самым приметным предметом был у Пинхаса нос. Таких носов Руслану видеть в жизнь не доводилось, хотя и насмотрелся он на всякие носы от Днепра до Волги. Вот уж нос, так нос! Расскажешь кому про такой, - не поверит.

Не то, чтоб уж очень огромный, хоть и порядком большой, - тем он дивен, что несусветно крив: круто изогнут и упирается острым концом даже не в губы, а в подбородок, далеко выступающий вперед и кверху. Прямо-таки рог, торчащий вниз, брат ты мой, - а не нос. И где-то в глубокой западине между чудо-носом и подбородком - тонкие крепкие губы.

Как он ест с этаким носом? Наверно, отгибает рукой от подбородка, чтоб положить в рот кусок хлеба.

Брови лохматы, как усы, из ноздрей торчат пучки седых волос.

Видный человек.

И день-деньской суетится вокруг Пинхаса другой еврей - высоченный, тоже седой, худой, с маленькой головкой на узких плечах, с короткой спиной и широким, втрое шире плеч, тяжелым задом, с длиннющими прямыми ногами.

- Лейба! - то и дело подзывал его к себе Пинхас и долго и строго что-то внушал ему, положив ладонь на книгу.

В третий же день, к вечеру, ладья Пинхаса пристала к острову, заросшему ольхой, ракитой, камышом (Карась: «Зачем бы это; неужто коптить нас тут будут вместо рыбы?»); хазарская стража сошла на мокрый берег, настрелять диких уток, гусей. Эх, сбежать бы, залечь в непролазных кустах, - хазары век не найдут. Не найдут? Сыщут, как псы. А не сыщут - беглеца комары изведут, выпьют всю кровь. Здесь, на судне, и то до полусмерти заели.

Лейба тоже спустился на сушу. Перед тем. как снова тронуться в путь, взошел с охапкой зеленых ветвей, бросил ее изможденным пленным. Ничего не сказал, - бросил, отвернулся. Да и что тут говорить. Удивленные русичи, - с ними общался только главарь хазарской стражи, кидая раз в день каждому по рыбке сушеной, - мигом расхватали ветви и принялись охлестывать себя, как в бане, глуша зловредных насекомых.

- Лейба! - заорал Пинхас с возвышения.

Угодливо семеня, Лейба поднялся к нему. Пинхас, тыча пальцем в книгу и брызгая слюной, стал его с пылом отчитывать («Ам-хаарец, тьфу, ам-хаарец, трр, брр!!), затем, когда слуга открыл было рот, чтобы что-то сказать в свое оправдание, ударил его палкой.

Лейба скатился с надстройки, приник к боковой стенке судна. Смешно и жалко смотреть на него, долговязого, с короткой спиной и широким задом, расположенным чуть ли не сразу под плечами, с несуразно длинными ногами. И больно смотреть, как по тонкому, по-женски красивому лицу текут слезы.

Руслан - участливо:

- За что он тебя? - спросил по-хазарски.

- Вы язычники, и мне, еврею, грех общаться с вами, и тем паче - вам помогать.

- Ишь ты. Дал бы и ты ему хорошенько.

Лейба - в ужасе:

- Я - ему?! - И злобно: - И дал бы,- не смотри, что худой, крепко могу ударить. Я его ненавижу! Но он - мой господин. Знатный человек, богатый. А я - ам-хаарец, существо презренное, низкое. Сказал рабби Иоханан: ам-хаареца можно разодрать, как рыбу. И сказал рабби Элеазар: ам-хаареца дозволено убить даже в Судный день, выпавший на субботу. Я-то читать не умею, - Пинхас говорит, что так написано в книге Талмуд. Но я хорошо это запомнил, потому что слышу каждый день.

- Н-да… Запомнишь… Зачем же ты заповедь нарушил, - пожалел, что ли, нас?

Лейба взглянул на него подслеповатыми печальными глазами, развел руками:

- Не знаю…

Пинхас - свирепо: - Лейба!!!

Лейба нехотя поплелся к господину.

Что-то мелькнуло в разуме Руслана, какая-то важная мысль: «Живет ли где на земле народ, у которого бы…», - но додумать сейчас ее не удалось, - она тут же отхлынула, смытая открывшейся впереди огромной сверкающей синью. Море!