Золотой истукан (др. изд.)

В каморке сидел на циновке плечистый пригожий юноша с гладким румяным лицом, Руслану после болезни постоянно хотелось есть; пищи, приносимой Иаилью, ему не хватало (сказать ей об этом он не смел), и он заново обгладывал косточку, оставшуюся с утра.

Фуа бессмысленно уставилась на него небольшими тускло-зелеными глазами, толстая мокрая губа ее отвисла, казалось, от собственной тяжести. После пакостной, осточертевшей рожи Пинхаса новый раб, юный, светлый и свежий, показался ей самим Иосифом Прекрасным.«Старый мерзкий Пинхас уже который день в отъезде, а мне всего тридцать лет, я молода, я красива…», - пришло ей в голову. И дурное томление, которое изводило ее уже который день, сразу получило цель и осмысленность. Но Фуа-толстуха, в чьих любых поступках внезапный толчок, острое внутреннее побуждение обычно преобладали над крохой разума, почему-то сейчас растерялась, смутилась - и ушла, не найдясь, что сказать.

Она догадалась, конечно, что он голодный, - этакой махине нужен целый горшок похлебки в один присест; и если его подкормить…

Через час она вернулась с огромным блюдом горячей рисовой каши.

- Я твоя хозяйка, - сказала она своим тупым бездушным голосом. - Ешь.

- Спасибо, после. - Он постеснялся есть при ней, отодвинул блюдо в сторону.

- Уф, устала! Я присяду к тебе? 

Он - удивленно:

- Садись.

- Ты не будешь работать в красильне. Я буду тебя кормить. Я буду тебя беречь. - Фуа закрыла дверь, села на циновку, поджав ноги, уставилась мутными зелеными глазами на его белую гладкую грудь, То ли это получалось у нее помимо ее воли, то ли она считала это утонченным способом заигрывания с мужчиной, - бог весть, но грубые губы хозяйки нелепо смыкались и размыкались, будто она, причмокивая, обсасывала виноградную ягоду. И золотое носовое кольцо каждый раз вздрагивало в ее толстой ноздре.

- Я Фуа, - сказала она, отдуваясь. - Скажи… я красива, я молода? Взгляни в мои рысьи глаза, - они прекрасны, правда? Я нравлюсь тебе?

Он молчал, обалделый.

- Я тебе нравлюсь?

Он не знал, что сказать.

- Я нравлюсь тебе?

Нет, она не нравилась ему. Весь ее облик, нелепый и несуразный, был ему противен. Когда он увидел на ее бледных щеках и тяжком подбородке редкую, но крупную черную щетину (забыла или не удосужилась побриться), у него мороз пробежал по коже от омерзения.

- Что ж ты молчишь? - Она начало резко, рывками, ерзать по циновке и не то всхрюкивать, не то всхрапывать. - Я нравлюсь тебе, да?!

Он кивнул, растерянный, ошалевший, - лишь бы она отвязалась.

Но отделаться от нее было не так-то легко.

- Ты хотел бы… сделать надо мною насилие? - продолжала Фуа. - И ударил бы ножом, зарезал бритвой, если б я сопротивлялась, да? Скажи, ну, скажи!

- Да, - вздохнул он, совершенно сбитый с толку. - Ударил бы. И зарезал…

- Ну, вот видишь. Но я - согласна! Мой Иосиф Прекрасный. Золотоволосый. Мой белый… - Она наклонилась, поцеловала его в грудь - и, привыкшая сразу, без промедления, получать, что захочет, задрала подол на обширный колыхающийся живот - и сняла платье через черноволосую голову.

Она осталась в одних штанах. Руслан увидел: только низ ее штанов сшит из дорогой яркой ткани, - верх чуть ли не из дерюги. И что-то постыдно-двойственное открылось ему в существе этой женщины и в жизни этой богатой усадьбы: напоказ - красивое, яркое, что скрыто от глаз - дешевое, грязное.

- Насилуй меня… насилуй меня… мой Иосиф Прекрасный…

- Ты что?! - заорал Руслан, подымаясь. - Рехнулась?! - Его охватила злоба. Ишь, вломилась чужая баба - и занимайся ею. Страшно не то, что она страшна, как смертный грех, - страшно то, что она, видно, и впрямь мнит себя молодой и красивой, и еще страшнее - что хочет непременно им овладеть, навязать ему свою этакую… красоту. Он что - навозная лопата? - Отстань, дура! Уходи отсюда.

- Как?! Ты же сказал, что я тебе нравлюсь. Напрасно он пытался ей объяснить, что ничего подобного не говорил, - он просто кивнул, и то потому, что она того добивалась. Ей невозможно было что-либо доказать. Она твердила свое:

- Ты сказал, что я тебе нравлюсь. Ты сказал: садись. Ты сказал, что хочешь меня изнасиловать.

- Но…

- Ты сам сказал!

- Однако…

- Ты хотел ударить меня ножом, бритвой хотел зарезать. Ведь ты говорил это, правда? Скажи, ты это говорил?

- А где тут нож, где бритва?!

- Но ты же сказал, что хочешь меня зарезать?!

- Ну и что, сволочь? Ведь не зарезал. - Будь под рукою нож, он и впрямь бы зарезал ее.

- Я молода, я красива… Ты хотел меня соблазнить, ты хотел меня убить и ограбить. Закон на моей стороне. Попробуй, отвертись. Ты сам сказал…

Он взвыл, схватился за голову - и выскочил вон. Но Фуа успела поймать его за ворот - и рубаха Руслана, разорвавшись надвое, осталась в ее руках.

Жгучий вихрь неутоленной похоти ударил хозяйке в голову.

По благому примеру жены Потифара, начальника царских телохранителей в Египте, зло отомстившей Иосифу Прекрасному за пренебрежение ею, Фуа уже было решилась поднять шум на всю усадьбу, расправиться с непокорным рабом, - он, мол, на меня напал, хотел сделать надо мною насилие.