Золотой истукан

— Что, дивно: недруг пленного жалеет? Но ведь ты — не железный. Надорвешься, кто купит. Ну, не хмурься. Просто так жалею. Какая мне выгода оттого, что тебя продадут? Я, сыне, и сам… Ладно. Садись. Есть сейчас принесут.

— Хуни, булгаре, козаре… — Руслан вздохнул. — Еще тюрки какие-то. Поди разберись, сколько вас. Кто это — тюрки? Что за народ? Иной, чем булгаре?

— Не то чтоб иной. Тоже с востока, наших кровей. Язык, считай, один, обычаи сходны. Но позже пришли, лет этак сто пятьдесят назад. Хазары до них нам подчинялись, оттого — не любили, живо с тюрками снюхались. Тюрки сперва побили нас, но потом князь Орхан сплотил всех булгар, скинул тюркскую власть. При хане Кубрате, при тезке моем, — старик горделиво расправил усы, — все степное приволье над морем было нашим. Но умер Кубрат — распалось великое царство. И одолели нас хазары с тюрками.

— А кто аланы?

— Сарматское племя. Народ из степей хорезмийских. Издавна здесь кочуют, с туманных скифских времен. Потому-то у всех крупных рек — названия аланские: Дунай, Днестр, Днепр. От ихнего «дон», то есть поток. Аланы — вроде закваски окрестным народам: во всяком, кто обитает близко к степи, течет боевая аланская кровь. Вся степь к востоку от Дона к приходу хуннов гудела под табунами коней аланских.

— А хуни кто? — выпытывал Руслан. Залез в чертову пасть — сосчитай, сколько зубов. Узнай, как именуются, который острее. Может, увернешься.: — Слышал я, хуни — самый дикий народ на земле.

Кубрат — оскорбленно: — От кого слыхал?

— От старших. От разных людей. От волхвов.

— Это, сыне, для истинно диких всякое племя, опричь своего, — дикое, темное. Хунны — точнее, хунну — древний народ, сказал Кубрат. Прародители славных степных племен. Многих, ныне — гордых, племен в помине не было, когда пращуры его под этим честным именем пасли стада в дальних синих краях.

… В краях с деревьями с чешуйчатой корой.

С дыханием из острого ветра, слоями подвижных туч, красным песком, на лету хрустящим, белой пылью, до неба вздымающейся.

С заносами из сизого галечника.

С пургою из камней размером с трехлетнего бычка.

С бурей, дождем проливным, с глазом из ясного солнца, со знаком из полной луны.

В краях, где семьдесят речек, с гулом соединившись; где восемьдесят речек, важно и шумно слившись; где девяносто речек, то шагом, то рысью сбежавшись, образуют светлую долину, звенящую, как медь.

Поведешь очами на восток — вдали, как взъерошенный мех на собольей спине, чернеет на горе дремучий лес. Приглядишься к западной стороне — семипроточное море величаво гремит валами. Охватишь взором северную сторону — словно восемь с треском бодающихся быков беломордых, восемь хребтов пятнистых грузно взгромоздились. Глянешь на юг — точно девять жеребцов разъяренных, готовых броситься в драку, девять вершин стоят приосанены.

Не сугробы покрыли равнину — табуны белошерстных лошадей. Не шуга ледяная густо плывет по реке — стада черномастных коров идут по ущелью.

Там вечно кукушки кукуют.

Горлицы нежно воркуют.

Звери фыркают с треском, будто рвут бересту.

Сарычи летают. Петушки порхают. Орлы неустанно парят. Серый журавль за десять дней полета не может достичь края синей долины.

В той синей долине жили пастухи с гладким каменным теменем. С медными лбами, покатыми висками, далеко выступающими скулами. С рысьими глазами. Толстыми губами. Острыми зубами. Сверху сутулые, снизу прямые. С негнущейся шеей, железными плечами, шумно вздыхающей грудью. С руками, похожими на скрученное дерево, ухватистыми ладонями, плотными темными икрами. С неуживчивым нравом, с довольно мрачной внешностью.

Их имя громозвучно мычало на путях-дорогах, слава громогласно ржала на крутых перевалах.

Их стрелы с ревом пробивали семь небес.

В смертоносных мечах отражались губы и зубы юношей, стоявших на противоположной опушке рощи. В наконечниках копий ясно виднелись глаза и брови зрелых девушек, доивших коз на дальнем лугу.

Когда они садились на коней и мчались по степи, их уши звенели, как крылья летящих уток. Воздух сек по лицу, словно бил тальниковыми прутьями. Пар, выдыхаемый конями, превращался в ледяные комья, со свистом разлетавшиеся на расстояние трех дней пути. Копыта откалывали землю и разбрасывали куски на протяжение пятидневного верблюжьего перехода. Кустарники распластывались, как спинные сухожилия. Деревья ложились, как бычьи хвосты.

Когда они бились с врагом, небо колыхалось, точно вода в бурдюке. Земля колебалась, словно трясина зыбкая. Преисподние черные воды расплескивались, как помои в лохани. Валились вершины утесов. Распадались в пыль и золу крутые скалы. Оползнями плыли глинистые горы. Белые облака сбивались в кучу, черные тучи стремительно рассеивались. В смрадном, вихревом, с клочковатыми прядями дыма, низко нависшем желтом небе переворачивались ржавые и щербатые солнце и луна*.

Кубрат не спеша поведал Руслану, как жадные воины южного царства Хань, внезапно напав на степь, уводили скот, обрекая хуннских детей на голодную смерть, и вождь Модэ, созвав степные племена, свирепо обрушился на лукавых китайцев.